Дженнингс опять съел очень немного.

— Должно быть, кого-то нового взяли на работу, — пробормотал Барнаби. — Ну что ж, — он отставил тарелку и перешел к делу. — Вы отдохнули, мистер Дженнингс?

— Нет.

— Ладно.

Трой взял поднос и положил его сверху на каталожный ящик. Сержант вспомнил, что остановились они на крайне неприятном для Дженнингса месте. И тому это очень не нравилось. Вернее, он растерялся. Привык быть впереди всех. Или, по крайней мере, наравне с другими игроками. А тут как будто ворота внезапно передвинули, и это никуда не годилось. Он напрягся, ему предстояло снова завладеть мячом. Вернее, историей.

— Если помните, — сказал Дженнингс, — я упоминал о романе, над которым работал, когда познакомился с Джеральдом. Мечтая заработать кучу денег, я писал шаблонную беллетристику: стандартные ситуации, картонные персонажи. Как я ни старался, мне не удавалось вдохнуть в этот роман ни единой искры жизни. А история Джеральда просто зажгла меня. Он был неважный рассказчик, и тем не менее она захватила меня с первого же дня. Я заполнил эмоциональные пробелы, сочинил угрюмые, черные болота, улицы Дублина. Написал диалоги Лайама и Конора. Я чувствовал, что знаю, как именно говорил Конор, хотя никогда его не видел. Как только Джеральд уходил, я все записывал, марал одну тетрадь за другой, тогда как до этого за день мне едва удавалось выжать из себя страницу. К концу его рассказа у меня набралось двести тысяч слов.

— В какой же момент вы сказали ему, что делаете?

— Ни в какой. Вы что, не понимаете… — Дженнингс, заметив иронически брезгливое выражение лица Барнаби, заговорил откровенно вызывающе: — Он бы просто замкнулся. Джеральд впервые рассказал кому-то всю правду о себе. Полагаю, не нужно вам объяснять, как это важно было для него, какой терапевтический эффект это имело.

— Я бы сказал, — сухо возразил старший инспектор, — что эффект во многом зависит от того, кому человек рассказывает о себе. И что слушатель делает с полученной информацией. Ваше предательство…

— Вы не имеете права так говорить! Я не планировал этого. Тогда точно нет. Я пытался убедить его обратиться к психоаналитику. Я знал пару прекрасных специалистов, а он мог себе это позволить.

— И как он отреагировал на это ваше предложение?

— Он очень расстроился. Сказал, что не сможет рассказать об этом кому-нибудь еще. Мне-то все выложил, потому как чувствовал, что я собираюсь его оставить.

Я сделал из записанного за ним роман. Это не заняло у меня много времени. Все, что я записал, было так свежо, так полно жизни. Я дождаться не мог, когда вернусь с работы домой и сяду за машинку. Еще не написав и половины, я был уверен, что это кто-то купит. Я проверил Джеральда. Сказал ему, что кое-что записал, просто для себя, как памятку. Он не возражает? Он немедленно потребовал показать ему записи. Я отдал ему одну из своих записных книжек, и когда мы встретились снова, он сказал, что сжег ее.

— То есть вы знали, как болезненно он к этому относится?

— Знал.

— И видимо, вам следовало тогда же положить этому конец?

— Легко сказать. Послушайте, — он заговорил горячо и настойчиво. Ему очень хотелось убедить собеседника. — Он не должен был узнать о книге! Все имена были изменены. И…

— Ну можно ли быть таким простодушным, мистер Дженнингс? Все это очень логично, но кража есть кража.

— Писатели всю жизнь крадут. Разговоры, манеры, случаи, шутки. Мы совершенно аморальны. Мы воруем даже друг у друга. А сделайте что-то подобное в кино — и это назовут оммаж, «дань уважения».

— Аргумент, безусловно, очень утонченный, но факт остается фактом: это его история.

— История принадлежит тому, кто может ее рассказать! — Дженнингс пришел в такое раздражение, что не находил себе места. Видно было, что он очень старается оставаться вежливым, но все чаще у него прорывался тон преподавателя, столкнувшегося с особенно тупым учеником. — У Джеральда не было ни таланта, ни воображения. Эта замечательная история пропала бы. Была бы потеряна. «Далекие холмы» прославили его. Если существует такая вещь, как анонимная слава.

Барнаби не ответил. Теория Дженнингса представлялась ему страшно правдоподобной и утонченно гнилой. Однако Трой, который к тому времени не только понял правила игры, но и увидел возможность забить гол, сказал:

— При всем уважении, сэр, мне кажется, что прославились-то вы.

— Итак, когда вы все-таки сказали ему?

— Никогда. Я пытался. И не единожды, но у меня всякий раз сдавали нервы.

— Не могу сказать, что удивлен.

— В конце концов я послал ему по почте сигнальный экземпляр.

— О господи!

— С сопроводительным письмом, разумеется. Объясняющим, как я объяснил вам, почему я это сделал. Я просил его постараться меня понять. Я ожидал, что через час он появится у моей двери, либо в ярости, либо готовый покончить с собой. Но он не появился. Я позвонил, но мне никто не ответил. Я решил, что, возможно, он уехал на выходные. Честно говоря, я был не против отсрочить неприятный момент. Но прошло десять дней, и я стал волноваться, поехал к нему. Портье сказал, что Джеральд уехал в большой спешке. «Смылся» — так он выразился. Адреса своего не оставил. Я больше ни разу не видел его. До прошлой недели.

— Но ведь вы пытались его найти, верно?

— Еще бы! Я давал объявления в «Таймс», и даже в «Гей таймс», в «Телеграф», в «Индепендент». Я подумывал нанять частного детектива, но это уже напоминало бы охоту. Позже я узнал, что все это время он жил в отеле за углом.

Барнаби представил себе, как Хедли получает бандероль, возможно первый подарок от «единственного человека, к которому он что-то испытывал». Как разрывает упаковочную бумагу, как постепенно до него доходит, что друг жестоко его предал. Как он потом прячется в соседнем отеле, боясь, что ему сделают еще больнее. Старший инспектор, обращаясь к самому себе, пробормотал:

— Вот бедняга.

— Когда книга вышла, я еще раз попробовал. Был такой отклик на нее, вы знаете! Сотни писем. Со словами поддержки, понимания, сочувствия. Писали сломленные в детстве люди с искалеченными судьбами, пытавшиеся теперь осмыслить прошлое. Это были полные любви письма, его убеждали, что он не одинок. Я знал, что это помогло бы ему. Но я не мог найти его, потому что он не хотел, чтобы его нашли. И так продолжалось, пока, как вы знаете, я не получил от него известие.

— Вы сохранили письмо?

— Боюсь, что нет. Я мало что храню. Все письма, кроме деловых, я отправляю в мусор, как только на них отвечу.

— Вы, вероятно, запомнили подробности, мистер Дженнингс, — сказал Трой. — После того, что вы сейчас нам рассказали, это письмо, вероятно, было для вас громом среди ясного неба.

— Да нет, не настолько… Все-таки прошло десять лет. Я опубликовал еще несколько книг и тоже получил свою долю страданий. Мне не раз приходило в голову, что смерть моего ребенка в каком-то смысле наказание за то, что я сделал с Джеральдом. Только вот Аве за что так досталось?

«Не говоря уж о мальчугане», — подумал Трой в своем углу.

— В общем, там было написано, что к нему, как к секретарю кружка, обратились с просьбой пригласить меня. Остальная часть письма имела целью отговорить меня от визита. «Болезненные воспоминания», «невыносимая ситуация», «не надо будить спящую собаку» и так далее. Его стиль не стал лучше. Сначала я хотел было прислушаться к намеку и никуда не ехать. Но чем больше я об этом думал, тем больше мне казалось, что, несмотря на попытки отговорить меня, хочет он прямо противоположного. Поэтому, как вам известно, я принял приглашение.

У Дженнингса был очень усталый вид. С одной стороны, напряженный, с другой — какой-то потерянный, как будто он шел-шел по дороге, а она вывела его совсем не туда. Гладкое загорелое лицо пошло пятнами. Казалось, кожа слишком сильно натянута на череп. Нос заострился. Фиолетовая сетка покрыла подглазья, как будто его кто-то щипал. Когда Барнаби задал ему следующий вопрос, он ответил совершенно бесцветным голосом. И скучным тоном.