Что ж, если считать, что Дженнингс рассказал правду, есть три варианта.

Первый: Хедли убит случайным преступником, которому внезапно представилась такая возможность. И после этого злодей скрылся с чемоданом женской одежды, но без дорогущего «ролекса»? Маловероятно.

Второй: Хедли убит кем-то знавшим его в женской ипостаси или случайным гомосексуальным партнером. Если вспомнить взгляды покойного на секс в изложении Дженнингса: секс — это зуд, от которого избавляешься в гадких местах с гадкими людьми, тогда дело обстоит совсем печально. Придется искать кого-то, с кем Хедли, возможно, и знаком-то был минут пять, кто, может быть, выследил его после ни к чему не обязывающего свидания, а потом на другой день пришел проверить, чем тут можно поживиться. Продолжительность и масштабы — не говоря уже о стоимости — такого многовариантного расследования внушали большие сомнения в том, что оно будет предпринято. Дело повиснет, и будет висеть, пока — возможно, годы спустя — какой-нибудь глазастый оперативник не просмотрит их записи и не обнаружит важную ниточку или не услышит отзвук давнего преступления в каком-нибудь другом происшествии. Иногда такое случается.

Вариант третий, не такой сложный и трудоемкий, позволяет разрабатывать дальше то, что они уже имеют. Судя по опросу ближайших соседей, Хедли держался в стороне от жизни деревни, не принимал гостей и общался только с членами писательского кружка. И одна из его знакомых по этому самому кружку была безнадежно в него влюблена. Барнаби написал их имена под нарисованными примулами.

Брайан Клэптон. На него можно еще надавить, что, без сомнения, приведет к какому-нибудь стыдному маленькому признанию вроде склонности «показывать глупости» или занятий онанизмом украдкой.

В невиновности Рекса Сент-Джона Барнаби был уверен. Рассказ старика про то, как Хедли обратился к нему за помощью, подтверждается историей Дженнингса о знакомстве с Хедли. И усиливающиеся день ото дня, если верить миссис Лиддиард, угрызения совести, которые терзают Рекса, — еще одно доказательство. К тому же он старый человек, физически слишком слабый, чтобы нанести несколько столь сокрушительных ударов.

Полностью осознавая опасность того, что невольная симпатия к фигурантам влияет на его суждения, Барнаби все-таки был склонен считать Сью Клэптон и ее подругу Эми непричастными к убийству.

Гонория Лиддиард — совсем другое дело. У этой и силы хватит для подобной расправы, и внутренней убежденности, поскольку, подобно всем фанатикам, она уверена, что каждая ее мысль, слово и действие корнями уходят непосредственно в Священное Писание. Если бы она решила, что должна кого-то покарать, чувство долга позволило бы ей сделать это без колебаний и угрызений совести. Но дело в том, что никто не вынашивал хладнокровно намерения размозжить череп Хедли. Преступником двигала слепая ярость, лишившая его самообладания.

И тогда остается Лора Хаттон, которая думала, будто ее предали. Очень даже убедительный мотив. Старый как мир. Барнаби вспомнил два своих разговора с ней. Ее громкие рыдания и тихие слезы печали о кончине Хедли. А вдруг такое безудержное горе отчасти вызвано раскаянием?

Старший инспектор решил поговорить с ней еще раз. Насколько ему было известно, она пока не знала о гомосексуальности Хедли и о том, что никакой предполагаемой соперницы на самом деле не существует. Эти два факта, сообщенные в нужное время в недружественной, незнакомой обстановке, могли бы заставить ее сказать правду. Надо быть гораздо более «крепким орешком», чем миссис Хаттон, чтобы сохранить непроницаемый вид, узнав, что столь ужасное, столь кровавое преступление ты совершила зря.

Внимание Барнаби привлек странный скребущий звук. Это Трой прочищал горло перед тем, как заговорить.

— Либо кашляйте, либо говорите, либо пойте, сержант. Мне все равно что. Но этот звук… Как будто кто-то размахивает ржавой цепью.

— Просто уже без двадцати пяти, сэр.

— У меня есть глаза.

Трой открыл дверь, и жужжание, доносящееся из дежурки, наполнило коридор. У Барнаби эти звуки не вызвали ни малейшего энтузиазма. Целых три десятка мужчин и женщин ожидают его инструкций. Инспектор Мередит тут как тут, глазастый, с вихлявым, узким телом змеи и змеиной головкой, словно бы нарисованными черными волосами и голубой кровью. Внимательно слушающий. Фальшиво уважительный, предлагающий свои идеи с насмешливой осторожностью. Ждет, когда настанет его время. Как ни крути, молодость и амбициозность на его стороне.

— Хорошо, — сказал старший инспектор. Он взял папку, поставил карандаш в стаканчик в виде лягушки и тяжело поднялся. — Пошли, сольем воедино все, чего мы не знаем.

Брайан был все еще в шоке. У него немели ноги, руки, даже кожа. В голове, за глазницами, пульсировала боль, накатывала сильными толчками, будто его ритмично били по голове. Выйдя из машины, передвигаясь как зомби, Клэптон направился к учительской раздевалке. Он вдруг осознал, что вообще не помнит, каким чудом здесь оказался, как доехал до школы.

Так — или почти так — Брайан жил с тех пор, как получил фотографии. С того момента, когда Сью пошла наверх принести ненужные ему на самом деле носки, а он разорвал конверт чуть ли не пополам, спеша посмотреть, что там внутри.

Сначала, что было удивительно, учитывая ужасающую откровенность фотографий, Брайан не понял, в чем дело. Какую-то долю секунды он смотрел на испуганное лицо Эди, выглядывающее из-за чьего-то голого плеча. Она как будто смотрела на него, не узнавая. Глаза ее были широко раскрыты, а верхняя губа закушена, словно она пыталась сдерживать слезы. Брайан хотя и был признателен ей, что прислала свою карточку, почувствовал неладное в самой позе.

Скоро все разъяснилось. На следующем снимке он увидел белые плоские ягодицы. Третья запечатлела его профиль с волчьей, хищной усмешкой, а под ним распростерлась явно придавленная худенькая фигурка подростка. Последний снимок был самый ужасный. Эдди сидела на краешке дивана в позе совершенного отчаяния, закрыв лицо руками. А голый Брайан нависал над ней с видом победителя.

Он громко вскрикнул, в его мозгу зашевелились самые страшные образы. Брайан сбросил фотографии со стола на пол. Он вспомнил этот момент, когда хотел было протянуть руку и погладить ее по голове, утешить. Как мог этот жест выглядеть таким отвратительным?

По ступеням застучали сабо. Страх разоблачения пронзил его словно током. Брайан быстро собрал фотографии и сунул в печку. Стоял и дожидался, пока пламя охватит их, пока они вспыхнут и превратятся в серый слоистый пепел. К тому времени, как Сью вошла в кухню, он уже снова сидел и чувствовал себя так, будто сквозь него проехал десятитонный грузовик, оставив в нем огромную дыру с зазубренными краями.

Позже, уединившись наверху, Брайан попытался выбраться из болота тревоги и отвращения, парализовавших его мысли. Это оказалось очень трудно. Может быть, потому, что интуиция уже намекнула ему на вывод, который неминуемо следовал из рационального осмысления ситуации.

Все это время он заново переживал вечер в «Доме у карьера». Он как будто смотрел на себя в видоискатель фотоаппарата. Как он пьет, как гарцует вокруг нее, демонстрируя свое раскрепощенное желанием тело. Насколько он понял, снимали его извивающегося в агонии во время борьбы с джинсами.

Но кто? Кто-то прятался там с ведома или без ведома — о боже, только бы без ведома! — Эди? Фотографии, лживо жесткие, неописуемо непристойные, то и дело возникали у него перед глазами. Размытые и плоские, они были не похожи на обычные снимки. Как будто снимали с экрана телевизора. И бумага тоже странная.

Брайан не знал, ужасаться или радоваться тому, что конверт не содержал письма с требованиями. Во всех фильмах про шантаж, которые он видел, жертве давали четкие инструкции: ждать телефонного звонка и ни в коем случае не обращаться в полицию.

Мучители Брайана, видимо, не боялись, что он обратится в полицию. При одной мысли об официальном расследовании его внутренности, которые и так тряслись, как желе, начинали бесконтрольно сокращаться и переворачиваться. Его затошнило, бросило в холодный пот, и… он был очень зол. Приученный подавлять эмоции, особенно асоциального свойства, Брайан… заплакал.