Ветер был неожиданно тёплым и это как-то пугало после сильного, ещё днем, холода. Колька еле открыл в сенцы дверь, проскочив в которые, получил сильный удар по спине.
Отец встретил его с фонариком.
– Свет погас, – сказал он, – это какой-то ужас. Окна скрипят, как бы не выдавило!
Где-то по ветру в деревне затрещали сараи, с которых сорвало крыши. Куриц и гусей из-под проломленных потолков уносило за деревню в лес. Во многих дворах раздавались испуганные крики, вперемешку с рёвом скота. Заборы, собранные из лёгкой жести, загнуло, как машиной, на трубных прожилинах; деревянные же в большинстве своем положило, словно картонные.
Люди, поняв бесполезность борьбы со стихией, спрятались по домам. На счастье, печи протопились с вечера, и упавшие кое-где трубы были без огня, также обошлось без электрозамыканий, поэтому не было пожаров. Колька смотрел на серую улицу через маленькое окно в сенцах и вдруг услышал надвигающийся, заполняющий всё собой шум. Ничего не понимая, он с замиранием сердца приткнулся к стеклу и увидел огромную чёрную тень, глотающую сразу всё – и лес справа, и небо с луной и звёздами вверху, и деревню. Это был снег! Мокрый и сильный, разогнанный диким ветром, вырвавшим его из далёких снежных туч. Он ударил по стеклу с шумом, сразу толстым слоем залепив его и ослепив. Всё! Кроме гула и воя ничего не было слышно, и только воображение рисовало происходящее на улице.
– Всяко было за жизнь, такое впервой, а я повидал… – охрипло сказал отец растерянным голосом и широко перекрестил грудь…
* * *
Остатки ночи дуло и гудело. Утром и днём, о котором знали по часам, тоже гудело, только уже глухо, как через толстую стену. Время тянулось медленно и настороженно, заставляя всех в доме говорить вполголоса, а то и вообще шёпотом. День, по часам, утомительно перешёл в ночь, опять же по часам. Свечки кончились, и Колька сделал свечу из жира и бинта. Светильник этот шипел и трещал, но около него собрались все и поужинали холодными остатками вчерашнего обеда. В доме становилось прохладно, домочадцы надели своё исподнее и, хором успокаивая Ваньку, уснули в горнице, кто где. Через сутки, утром по часам, Кольку разбудил отец:
– Пойдём, сын, откапываться, пока морозом снег не заковало, а то позамёрзнем здесь, как мыши.
Из сенцев Колька залез под крышу, и, подсвечивая уже подсевшим фонариком, пробрался к невысокому фронтону сзади дома. В этом фронтоне предусмотрительный отец сделал дверцу, которая открывалась внутрь и запиралась деревянной запоркой. С трудом вырвав её из-за надавившего снега, Колька открыл дверцу и упёрся в снег.
– Вот это да! – он присвистнул удивленно. Снег стоял, запрессованный ветром, как стена. Короткой штыковой лопатой он стал рубить его и валить на себя, копая лаз. Он старался слишком не расширяться, но всё равно снегу набралось – огромная гора на потолке.
– Хоть бы балки выдержали, – думал он, с радостью уже замечая свет впереди. Наконец он выпихнул последние сантиметры снега и вылез с трудом наверх. Увиденное поразило его масштабом! Деревни не было! Лишь кое-где торчали холодные трубы, да выпирали темные крыши домов богатых горожан, летом до смешного высокие, сейчас по-детски низкие. По «деревне» в растерянности бродили несколько уже освободившихся человек и много собак, выбравшихся из-под снега и громко лающих. Яркое солнце светило радостно, но это не придавало оптимизма. Мужики, в основном с лопатами, возбуждённые и злые от перспективы трудов предстоящих, собрались и решили копать сообща.
– В каждый дом прокапываем лаз, освобождаем трубу, чтобы печи растопить, а остальное потом пускай хозяева ковыряют.
На том и порешили, взявшись за работу.
Этот, ужасный в своей силе, буран принёс много беды и большое горе. Про беды люди рассказывали друг другу, откапывая проломленные сараи с задавленными снегом животными, запрессованными ветром так, что у них повылезали языки и глаза. У кого сараи выдержали, скот, выпущенный на свободу, бегал разномастным стадом, не находя покоя, мычал, блеял и гоготал. К вечеру пришла помощь на снегоходах из города с едой, тёплыми лёгкими вагончиками и людьми. Стало веселей, и работа, освещённая сильными фонарями, ускорилась. Про горе узнали через сутки, раскопав около загона своего дома замёрзшего Вовку Филина. Плачущая мать рассказала, что он ушёл незадолго перед бураном, «до лёгкого ветру». Руки его по привычке были загнуты за спину, хотя его замело перед дверями загона со снятыми и набитыми снегом штанами.
– Вот приспичило, не вовремя, – грустно шутили мужики, глядя на мокрый труп, оттаивающий в доме.
У Юрки тоже замело дом. Но у него, как у путёвого бизнесмена, дома был бензогенератор, и, вытащив насаженный на выхлопную трубу резиновый шланг на улицу, Юрка жил в тепле и при свете, пока освободившиеся мужики откапывали его дом…
В общем, природа нанесла первый удар по начатому недавно бизнесу. Про «ставить сети до Нового года» не было и разговора, а после Нового года уже и не нужно было. С января до середины апреля рыба, уставшая от дефицита кислорода, стояла в ямах, спокойно дожидаясь весны. Ой, что-то покажет весна?..
* * *
В конце декабря жена Юрки Ольга, которую, наверное, любил и Колька, засобиралась рожать. Парни ждать не стали и, подцепив нарты, выложенные внутри шубами, увезли Ольгу за сорок км до большой дороги. Там, на автовокзале вызвали «скорую», и уже через сутки Ольга была в больнице. Приехав домой, напарники сели в пустом, без женщины, доме за стол и, выпив по полустакану, заговорили. Юрка, блестя чёрными глазами, напирал:
– А не возьмём до последнего льда рыбы, что делать? И свежака не сдадим, и копчёной не наладим. План у меня, Колька, созрел, давай расскажу, а?
Колька, уже зная, что тот хочет сказать, разморённый теплом и водкой ответил:
– Я согласен. Давай попробуем, только вдвоём, по окончании рыбалки. Никем не хочу рисковать.
– А справимся в двоих? – опять напирал Юрка
– Да мы сначала все вместе, это когда совсем плохо станет, их отправим домой. А сами останемся на день-два. Но мы за это время возьмём тонны две судака хорошего, сам же знаешь.
– Да, да! – протянул Юрка, – но выходить-то страшно!
– А страшно, давай дома останемся, бояться…
Юрка поднял осоловелые глаза и пьяно произнес:
– Годится, идём!
В общем, расслабленные водкой, они договорились, что в апреле, в конце месяца, выставят сети за острова на ходовую, где рыбы тьма. Но в деревню возить её не будут, а будут солить, в большую яму со снегом на стоянке, где летом ремонтировали дом. За примерно неделю, пока лёд еще немного держит, они надеются насолить тонны три-пять судака. А в мае по воде забрать его на лодках и прокоптить. Прибыль – пятьсот процентов. Сто к шестистам!
Колька, пьяно топая домой, повторял Юркины слова. – И ребёночку нашему на распашонки хватит! – но он не понимал, сколько ни ломал голову, почему Юрка называл своего с Ольгой ребёнка НАШИМ?
Пьяный Колька этого так и не понял…
* * *
Эта зима показала свою прыть на все сто процентов. Рождественские морозы жали так, что люди вместо привычных гулянок сидели дома, каля пятки о кирпичные печи, дымящие с утра до ночи. Благо, что многие мужики не стали тогда, после бурана, полностью откапывать свои дома, и они (дома) были по окна завалены спрессованным снегом, как природным утеплителем. Именно поэтому не промерзли погреба с запасами картохи и солений. А с середины февраля задули крепкие снежные ветра. Задули с юго-запада, наметая за откопанными домами гребни твёрдого снега на многие-многие метры, восхищавшие ребятишек своей высотой и крутизной и злившие, и даже пугавшие взрослых.
– Что же это, Господи! – вздыхали бабки вечерами под свист ветра, – доколь дуть-то будет дуло?
И качали головами, с заплетёнными в худенькие косички волосами, крутя в пальцах, как приклеенные, веретёнца с бесконечной шерстяной ниткой…
А чуть раньше, под самый Новый год, Ольга родила девочку, и Юрка уехал в город. А Колька топил в их доме печь и спал на их кровати, чувствуя, как ему казалось, запах Ольги. Снилось ему, как она ласкала его тогда, почти три года назад, целуя его, разжигая желание. И он в ответ обнимал её и крепко целовал в запрокинутое лицо. А когда проснулся среди ночи рядом с заласканной до мокроты подушкой и с больным, как после работы телом, не выдержав, на следующий день пошёл к Анюте – сестре покойного Филина.
