— Но если тебя заперли в комнате на ключ, как же ты выбралась из квартиры?

— А ну, замок на двери мне брат сломал сто лет назад, просто никто, кроме меня, этого не знает, а потом альпинистская снаряга и, — я щелкаю пальцами и красноречиво указываю на окно.

— Охуеть.

— Сама в восторге.

Рука сама тянется к пачке, пока никто не видит, и, зажав сигарету между губ, чиркнула зажигалкой. Огонек на секунду ослепляет, а потом все приходит в норму. Горло обжигает горечь дыма, но она уже привычная, уже такая, какая-то, родная. Напоминает о Марке. Вся горечь в моей жизни: сигареты, алкоголь, наркотики и боль от первого проникновения — всё это всегда будет напоминать мне о Марке. Как и мелкая дрожь в руках.

— Тебе есть где пожить временно? — Спрашивает у меня Саша, забирая пачку и тоже закуривая.

— Неа. Родни никакой нет абсолютно, кроме этой психушки. Но у меня есть деньги, так что я вполне смогу снять себе отель на пару недель.

— А деньги откуда?

— Отчисления со всяких соревнований и подарки на дни рождения и другие праздники. Вы правда думаете, что они мне за подарочками бегали? Не, они предпочитали покупать мое молчание деньгами. Все нормально, ребят. Просто помогите мне принять эмансипацию, и я свалю из этой страны настолько быстро, насколько возможно.

Они переглядываются. Филипп смотрит на Сашу удивленно, она отвечает ему тем же, а потом они одновременно поворачиваются ко мне. Крипово.

— Что? — удивленно тяну я, выдыхая вверх сизую струйку дыма. Красиво. Я вообще не особо люблю курить, ведь главный враг спортсмена — сигарета. Но мне нравится, как дым плывёт по воздуху.

— Да не, ничего. — Саша чуть улыбается, и на дне ее глаз появляется легкий налет ностальгии. Это заметно по тому, как она начинает чуть мечтательно коситься в сторону окна. — Просто пару лет назад, на этом самом месте, сидела моя очень хорошая подруга, которая в запале рассказывала мне план того, как она хочет свалить от конченных родственников. И знаешь, у нее получилось. Она сейчас классный автор, довольно раскрученная, кстати. Переводит тексты и книги на семь языков, если я не ошибаюсь, и просто живет. Недавно гитару освоила. Шлет всратые видосы, как она бренчит на восьмиструнной гитаре и просто радуется. И я ее очень люблю за это. Потому что родители у нее реально ебаные были. Настолько, что она даже в страну не возвращается. Поэтому видимся мы очень редко. Но всегда красиво. Так что, пирожочек, не переживай: ту вытащили, и тебя вытащим.

Я бледно улыбаюсь девушке и отворачиваюсь к окну, потому что сил не было. Ни на что. Даже говорить. Даже испытывать какие-то эмоции. Хотелось-таки, чтобы прилетел волшебник на голубом вертолете и обкашлял мои вопросики, а не вот это вот все.

И с этого момента моя жизнь завертелась крайне странным образом: тем же вечером Филипп пришел домой под ночь, взъерошенный, как воробей после драки, и злой, как собака. Он с такой силой швырнул дипломат на пол, что замки не выдержали, и по полу полетели бумажки.

— Тысячу лет его таким злым не видела, — Саша была, как ни странно, до ужаса флегматична, стоя за плитой и жаря котлеты. Ну, я не удивлена: они знакомы тысячу лет. Уж кто будет знать характер Филиппа лучше, чем его собственная жена? — Сейчас пропердится в ванной, проорется и придет, расскажет все. Я давно его приучила негатив домой с работы не таскать. У нас в то время и без этого все не сладко было, а тут он еще с работы приходит: осатаневший, глаза навыкат, пар из ушей, и давай орать, как его все заебали. На меня орать. Ну я ему доходчиво и объяснила, что если какие-то проблемы: идешь в ванну, успокаиваешься, а потом приходишь, и мы вместе все решаем. И его лицо целее, и мои нервы.

— А удобно, — задумчиво кивнула я, отпивая чая. — Спорим, это мои родственники его довели.

— Да не, — она отмахивается и отработанным движением кисти подкидывает котлеты в воздух и легко ловит их обратно в плен сковородки, накрывая крышкой. — Сто процентов опять сцепился с прокурором. У них там свои неебические тёрки.

— А почему он общается с судом и прокурорами?

— Потому что с этого момента он — твой официальный представитель, уполномоченный вести дела от твоего имени. Мы с ним долго учились всем этим судопроизводственным ебаториям, чтобы он мог быть и без меня. Я вступаю, когда дело прям совсем плохо, и чаще служу как подстраховка от неадекватных. О, явился. — Она бросила мимолетный взгляд на появившегося в кухне мужа и усмехнулась. — Готовься: сейчас будет очень много мата.

— Твоя родня, — волосы, что буквально пару минут назад лежали профессионально уложенной прической, сейчас мокрой тряпкой свисали прямо ему на лицо. По парню было видно, что терапия в ванной ему слабо помогла, но, по крайней мере, он мог держать себя в руках, — твари неадекватные. Я сегодня с самого утра в суде, все как всегда, и тут влетает твоя мамаша, блядота ебаная, и с разбегу на меня. Сань, я тебе богом клянусь, я по привычке ее в нокаут не отправил только силой воли и твоим обещанием ебальник мне сломать, если я так сделаю. Потом папаша твой припиздил, схватил свою ебанутую за шкирку, оттащил в сторону, а потом начал мне угрожать, что всю мою родню достанет, если я доченьку ему не покажу. После фразы «Незаконные эксгумации законно наказуемы, а некрофилия вообще чуть ли не смертный грех.» ебальники они, конечно, подприкрыли, но твоя пизданутая, которая сестра, начала орать на весь зал, что я насильник и педофил. Благо, Саню все знают, и знают, что будет со мной, если будет доказан факт измены. Я тебе клянусь, Сань, только долгое знакомство и репутация спасли меня сегодня.

— А вы мне не верили, — я улыбаюсь профессиональной улыбкой, но настоящего в этой улыбке мало. Хотелось удавиться.

— Как ты с ними жила вообще?

— Ходила по стеночке и не отсвечивала.

— В общем, Сань, тут без тебя — вообще никак. — Он подтягивает к себе пепельницу и нервно закуривает. — И еще: можно она поживет в гостевой у нас до конца принятия решения?

— Все настолько плохо? — Она отходит от плиты, скидывает фартук и обнимает мужчину со спины. Я чувствую себя их маленькой дочкой, которая подралась в школе, и теперь любящие мама и папа решают, как я буду заглаживать свою вину. Странное чувство. Наверное, так дети чувствуют себя в кругу любящей семьи. Так себя чувствуют, когда о них беспокоятся. Так себя чувствуют в кругу семьи. Неплохо.

— Они реально ебанутые. Я боюсь, что если мы поселим ее в отель, они ее попросту насильно заберут и реально отправят в психушку. Поспрашивал я про «санаторий», про который они рассказывали. Ребята рассказали, что оттуда не возвращаются. Тебя так накачивают таблетками, что ты попросту превращаешься в овощ, и даже после того, как ты перестанешь их принимать, ты уже не можешь вернуться в социальный строй, потому что твоя личность в пизду разрушена. Охуенный санаторий. Всем советую.

И они одновременно поворачиваются ко мне. Классная у них черта: синхронно смотреть на кого-нибудь выжидающе.

Я просто пожимаю плечами, обозначая, что, в принципе, ничего нового они мне не сказали.

— Ты не удивлена. — Саша лишь подтверждает мои движения, усаживаясь к мужу на колени и забирая у него сигарету.

— Я жила с ними всю свою жизнь. Так что ничего нового. Даже больше скажу: меня в такой уже закрывали. Под предлогом реабилитации. Нет, на ноги меня там поставили, вопросов нет. Но забирать меня оттуда не собирались. Забрали пару лет спустя после жёстких угроз о том, что я всему миру расскажу, как в психушке живется дитятке звездных идеальных родителей.

Они переглядываются, и в их глазах видно вселенское беспокойство, которое теплым одеяльцем укрывает меня. Это приятно. Так чувствуют себя любимые дети.

Начинаю себя ненавидеть.

— Кстати, Фил, что будем с ней делать, когда лишим родителей прав? — Саша отстраняется от Филиппа, разрывает зрительный контакт и возвращается к плите. Во всей ее фигуре чувствуется напряжение, и оно передается мужчине. Они беспокоятся. Они напуганы. Но не ситуацией, а моими родителями. Тем, что они могут сделать со мной. Они беспокоятся обо мне.