— Мне не нужны твои извинения, Марк. — Все-так же холодно, даже немного насмешливо, и я вижу, как на дне его глаз плескается недовольство, уже потихоньку перерастающее в скрытую агрессию. — Если это все, что ты хотел мне сказать, то — вон дверь, вон нахуй. Провожать не надо?

— А ты стала редкостной стервой, — теперь он усмехается. Видно, что мой посыл ему не понравился, но ему нравлюсь та я, что он сейчас видит перед собой. Больной ублюдок.

— Сочту за комплимент, — чуть вздергиваю подбородок, всем своим видом показывая, где я видела эти беседы все. — А теперь собирай свою паутину, что ты уже успел навешать тут всем, и вали по холодку отсюда.

— Мы были такой прекрасной парой, Евангелина. — С намеком тянет парень, рукой поправляя свой идеальный светлый ёжик на голове. Что-что, а чувство стиля у него не отнять. Стоп, что?

— Чиво? — Теперь страх перед ним вообще потерялся, осталось лишь это долгое и возмущенное «чиво?». — Какой парой, Марк? Мы по малолетству терлись по темным углам на ребухе, все. Потом ты заставил меня порезать руку, испортил мне жизнь, и мы разбежались, как в море ядерные ледоколы.

— А мне вот так не кажется. Тебя забрали у меня.

Да блядь.

Он серьезно?

Мне скоро с такими приключениями придется татуху «да блядь» на лбу набить, чтобы не повторять её через каждое слово, а-то я уже устала, право слово.

— Забрали тебя с твоей планеты долбоёбов, Марк, а меня родители увезли куда подальше от тебя. А теперь и тебе пора. Забирай свои шмотки! Проваливай! Хочешь — мои уже забирай и уебывай. Видишь, какая я талантливая? Вот и ты прояви талант фокусника и исчезни из моей жизни.

Видимо, на задворках его больного мозга до него начало доходить, что это все — не прелюдия, что это не какая-нибудь изощренная ролевуха, после которой я подпрыгну, как ретивая козочка, с криками «Шутка!», и кинусь к нему в объятья. Когда даже мой батя сквозь свою огромную бороду испустил смешок, Марк резко поднялся, оскорбленно отбрасывая от себя мамин фарфор. Кажется, ручка у чашечки отломалась. На кой хер только доставала свой лучший и самый дорогой фарфор — не ясно, но зато мы получили мораль: за понты надо платить.

И пока мы всей семьей следили за фамильной реликвией, передающейся из поколения в поколение, — как бы мы втроем делили этот сервиз между собой — не представляю, но с удовольствием посмотрела бы на эту драку за чашки из китайского сервиза, — Марк пронесся мимо меня разгневанной фурией, снося с ног своей рукой, локоть которой угодил мне точно в голову. Ну конечно! Великанам же все можно. Куда уж мне уж со своим-то лилипутьим ростом. На меня можно просто наступить.

— Ты еще пожалеешь об этом! — Пыхтел парень, надевая свои наверняка чрезмерно дорогущие для подростка кроссы.

— Сильно? — скоромно спросила я, потирая ушибленную голову.

— Очень сильно! — Он гневно пышет пламенем из всех щелей, и вот передо мной уже не опасный паук, каким я рисовала его себе последние пару лет, а обычный ебанутый и закомплексованный псих.

— Ну слава богу, — показательно выдохнула я, — а я-то уж думала, что зря тебя нахуй посылала. И жить-то вдруг стало проще!

Он вылетел из квартиры обиженной пулей, напоследок так ебанув дверью, что я точно слышала, как в подъезде упала с потолка штукатурка.

— Дома холодильником так хлопать будешь, — пробурчала под нос себе и вернулась на кухню, где мать квохтала над разбитой-таки чашкой, на меня — ноль внимания. — А теперь, по-моему, пришла пора поговорить на тему, что родители из вас так себе.

Следующие полчаса, ей богу, прошли как в тумане — я орала, материлась на все и вся, кидалась в них посудой… в общем, доступно объясняла, почему родители из них так себе. Как не странно, мою мини-истерику восприняли на удивление спокойно: мать смотрела в пол, а отец даже иногда кивал на какие-нибудь мои особо красивые реплики.

— И, подводя итог, в следующий раз, когда в этот дом заявится очередной ублюдок, из-за которого ваша дочь в свое время резала руки и полгода спать не могла, сломайте ему ебальник, а не наливайте чай в лучшем сервизе, ага? — И ушла, оставив отчитанных как школьников родителей осознавать свои ошибки.

— Ты что, серьёзно на них наорала? — Скептично спросила Алина, крутясь на моем кресле, Коля же с ногами забрался на маленький диванчик и с интересом рассматривал мою комнату. Ну да, он же тут в принципе впервые с тех пор, как мы сюда переехали.

— Ну еще ты мне скажи, что я была неправа. Я тогда вообще раз и навсегда ебало завалю, ей богу. — Я падаю на кровать, устраиваясь как можно удобнее на животе и смотря на членов своей семьи. — Мне кажется, или мы никогда в жизни не проводили так много времени в таких замкнутых пространствах.

И они синхронно переглянулись и почему-то виновато посмотрели на меня.

— Прости нас, Евангелина, — начал Коля, и у меня глаза на лоб полезли: то ли от того, что этот тупой качок в состоянии выговорить что-то настолько сложное, как мое имя, то ли потому что он извинился.

— Стесняюсь прям спросить: за что из? — Поймала их удивленные взгляды. Пришлось объяснять: — За что из всего того, что я перетерпела, вы извиняетесь.

— Наверное, за то, что никогда не воспринимали тебя как сестру и вообще старались игнорировать? — Неуверенно начала Алина, еле заметно выламывая себе пальцы, что с головой выдавало её нервозность.

— За то, что стыдились меня, всю такую маленькую и ни разу не спортивную? Ты это хотела сказать?

— Твоим ядом можно травить тараканов в наших универских общагах. — Недовольно бурчит Коля, но отрицать факты не может даже он: до моих лет пятнадцати, пока я не начала активно огрызаться на всех и вся, на меня старались вообще не смотреть. И не потому, что я им в пупок дышу. А потому что я позор семьи.

— Меня воспитали волки. — Хмыкаю я и переворачиваюсь набок — больная спина без упражнений давала о себе знать. — И вы не можете меня за это винить. За мой эмоциональный диапазон, как у зубочистки.

Ненадолго в моей комнате, полной грамот за первые места в учебе и творчестве, полной медалей за все возможные школьные олимпиады и конкурсы, воцарилась тишина спокойствия. Спокойствия молчаливого и тягучего, словно мед. И когда его совсем чуть-чуть — это вкусно. Но сейчас мы все буквально захлебывались этим, не зная, куда смотреть — то ли в пол, то ли друг на друга.

И это было ужасно тяжело, когда они не знают, что сказать мне, а я не знаю, что сказать им, потому что сейчас, в этой комнате, собрались абсолютно чужие друг другу люди.

Мы будто дети разных родителей, которые видятся только на праздники, когда наши мамы и папы собираются за общим столом, тем самым обрекая нас на принудительное общение. Только была в этом всем одна проблема — мы были родными братом и сестрами, с разницей всего-то два года между каждыми.

Мы никогда не общались, кроме мелких шпилек от Коли. Алина же всегда предпочитала молча меня игнорить. Раньше мне казалось, что с высоты своего роста ей просто не пристало общаться с таким отбросом, как я. Сейчас же я понимаю, что ей просто нечего было мне сказать. И я ее понимаю.

Наверное, попытайся она заговорить со мной пару месяцев назад, я бы сделала ей какую-нибудь страшную гадость.

Хорошо, что как только детям этой семьи исполнялось восемнадцать, они хватали свои вещи и сбегали из этого дома. Коля даже не доучился в одиннадцатом — в середине ноября просто хватил свои вещи и вылетел из дома прямо ночью. Родители не были против, когда не нашли Колю с утра в кровати в своей комнате. Они лишь одобрительно покачали головами, ведь Коля уже тогда был членом Юниоров НБА. А с совершеннолетием мог уже бороться за место в команде. Поэтому и сбежал.

Алине повезло чуть больше: она, июльская девочка, свалила из дома сразу же, как сдала последний экзамен. Помню, она даже не заехала домой за вещами, ушла без всего. Родители тоже никак не отреагировали. Опять лишь одобрительные кивки головой. И вот тут-то, с уходом любимого Коли, и начался мой ад, где никто ничего не говорит, но смотрит так, что и без слов понятно — урод семейный.