Когда нам с Джошем было одиннадцать, мы целую весну провели у бабушки и дедушки. Нам не было скучно, наоборот, очень весело, но вернувшись домой, поняли, что всё вдруг переменилось. Родители казались немного другими – немного чужими. Это замечала только я – брат уже тогда был толстокож и был счастлив в любом месте, где можно играть в футбол, но я…

Я видела, что мама другая.

Там, в Уэстбруке, я как-то сорвала тюльпан и неловким движением нечаянно повредила стебель, практически оторвав бутон – бабушка, глядя на мои слезы, ловко закрутила цветок в прозрачную пленку, заверив меня, что теперь он будет держаться.

Таким же красивым и надломанным тюльпаном, завернутым в целлофан, казалась мне мама.

В один из дней Джош, пылесося пол в маминой спальне и препираясь со мной – «а почему всегда я», вдруг неловко задел локтем туалетный столик. Хрупкая конструкция, перегруженная баночками и кистями, пошатнулась, этот увалень успел-таки сориентироваться и подхватить, но любимое зеркало мамы упало на пол и разбилось с противным звоном. Я уставилась на виноватого Джоша испепеляющим взглядом, но было уже ничего не исправить.

Мама услышала из кухни, прибежала. Присев на корточки, подняла пластиковую розовую рамку – кусочки осколков поехали вниз. Прямо руками она стала подбирать стеклянный мусор, складывать поверх остатков зеркала. Она рассказывала как-то, что это старое двустороннее зеркало досталось ей в пятнадцать лет от бабушки, а потом она перетаскивала его за собой сквозь годы и квартиры. Обратной стороны у зеркала давно не было, осталась только увеличительная. Я не понимала, как можно вообще смотреться в вещь, которая безжалостно тебя уродует и высвечивает каждую черную точку на носу, но мама любила этого монстра, и сейчас слезы крупными каплями покатились по ее лицу.

– Мам? – с опаской спросил Джош. – Ма-ам, прости, я куплю тебе новое зеркало.

От его слов мама заплакала сильнее. Этот носорог никогда не понимал женщин! Я подбежала к маме, крепко обняла ее, одновременно крича на брата:

– Дурак! Маме не нужно твое новое, она любила старое! Вечно ты все портишь!

Ева на мгновение отстранилась, вытерла слёзы ладонями, села на край кровати, а потом снова прижала меня к себе, подозвала и Джоша:

– Иди к нам. Никто ни в чем не виноват. Я не сержусь, сынок.

– Тебе просто жалко, да, мама? –Мы обхватили её своими руками с обеих сторон, вдыхая родной запах, которым не пах больше никто. Мама снова начала горько плакать, и мы жалели ее, не понимали, почему ей так грустно, но грустили вместе с ней, потому что любили больше всего на свете и хотели, чтобы она улыбалась. Я гладила ее по волосам, как она гладила меня, когда мне было плохо и отчетливо видела, как снимаю с нее этот целлофан, сминаю в руках, выбрасываю прочь.

В какой-то момент мама повалила нас с Джошем на кровать:

– Чур, я булочка!

И тогда я поняла, что все хорошо. Она не цветок и не сломается. Я радостно откликнулась на пароль игры, которую сама же когда-то и придумала. Упала на маму сверху:

– Я – сосиска!

Джош, специально встал на кровати, чтобы набрать высоту, и свалился на обеих, выбив дыхание:

– А я – сыр!

Мы хохотали и обнимались в этой куче-мале, когда наконец-то пришел тот, кого еще только и не хватало.

– А почему как обычно кетчуп самый последний? – и папа с разбега прыгнул на нас, вызвав дружный счастливый стон расплющенного сэндвича.

Булочка, сосиска, сыр, и кетчуп. Что еще надо для хорошего хот-дога?

Восемь цокающих лап заинтересованно кружили вокруг кровати и, папа, зажав маме рот, шепнул нам:

– Быстро! Я не смогу ее долго удерживать!

И под мамин сдавленный вопль «только не на чистую постель», мы с Джошем синхронно скомандовали только и ждущим повода поучаствовать в веселой свалке собакам:

– Бэтмен, Эльза, ко мне!

Спустя минуту.

– Я придумал! Эльза будет салатом, а Бэтмен – кунжутом!

На крыше высотки плакала девушка.

Змей уже давно наблюдал за ней. Ему было интересно, как долго человек может выжимать из себя воду, когда думает, что его никто не видит.

С места, на котором он сидел, Змея нельзя было заметить, в то время как ему открывался прекрасный обзор. Но картина не менялась, и парень начинал скучать. Час назад эта пигалица ворвалась на его крышу и с того момента поток слез так и не иссяк. В конце концов их обоих смоет соленой волной. Сначала она рыдала громко, а под конец тихонько скулила, как голодный лохматый щенок. Девчонка сидела, обхватив руками колени, вдоль спины сквозь зеленую футболку просвечивали позвонки. Лицо прятали рыже-коричневые пушистые пряди.

«Каштановый», – вспомнил он. Такой цвет называется «каштановый».

Змей докурил третью сигарету. Если бы эта малышка не была столь беспечна, она бы уже давно почуяла резкий запах табака: ветер как раз дул в её сторону. Затушив окурок, он щелчком запустил его через парапет и уже хотел окликнуть плаксу – её нытье порядком выматывало нервы, но она и сама вдруг перестала.

«Наконец-то», – с облегчением подумал он. – «Давай, вали уже домой, принцесса».

Но уже в следующее мгновение он не поверил своим глазам. Ненормальная идиотка подошла к краю крыши и, опасно замерев в полушаге от неба, посмотрела вниз.

Пустота смотрела на меня равнодушным зрачком серого асфальта. Не прыгнешь ты – прыгнет кто-то другой. Небу все равно.

Это успокаивало, обещало недолгий полет и прощение. Ведь они – они никогда меня не простят. Я подвела их, оказалась не той девочкой, которую они всегда любили: дочкой, которая не спорит, не совершает глупостей, носит платья, водится с приличной компанией, не грубит учителям и не дерзит в ответ на замечания.

«Теперь они поймут, что ты не такая уж и хорошая, и разлюбят тебя».

– Я всегда подозревал, что вы, заучки, совсем того, но чтобы настолько…

Насмешливый голос прозвучал совсем близко: кто-то стоял прямо за моей спиной. Я вздрогнула и легонько покачнулась вперед. Бездна вдруг стала на вдох ближе… Перед глазами поплыли разноцветные круги; мне казалось, что все кончено, я падаю… «Совсем не страшно», – подумала я и только тогда сообразила окончательно, что все еще стою на твердой поверхности.

Сильные руки обхватывали меня поперек туловища, удерживая не слишком нежно, но крепко и надежно.

– Сделай шаг назад.

Горло вдруг перехватило, и я просто кивнула, не сумев выдавить: «Хорошо». Я попыталась отступить, но тело было какое-то чужое, грузное, неповоротливое, как будто набитое мокрой ватой.

– Ну же. Шаг назад. Я держу. Не смотри вниз.

Но я не могла отвести глаз от затягивающей пустоты. Несколько минут назад мне совсем не было страшно, но сейчас всё внутри распадалось на атомы, превращая меня в беспозвоночную амебу. Колени подгибались, и я стекала вдоль тела удерживающего меня парня, становясь все более тяжелой. Высота уже заметила меня и теперь не отпустит: я все равно упаду…

Он грубо дернул меня назад – на безопасное расстояние. Я упала на четвереньки, ободрав колени и ладони о нагретый шершавый рубероид. Резкая боль вернула меня в чувство, и из глаз полились слезы.

– Это что, твою мать, за фокусы?

Мой спаситель рухнул рядом, не заботясь о сохранности джинсов и отчаянно ругаясь. Его голос был злым и сиплым, а слова – бранными, но достающие из пачки сигарету руки тряслись, а лицо неестественно белело на фоне сочного неба.

Я молчала, пока он выплескивал в обидных словах страх.

Поразительно, как по-разному люди переносят стресс. Некоторые, как мой папа и брат, фонтанируют словами, другие – я и мама, например – молчат. Нашему голосу слишком страшно озвучивать мысли, мечущиеся в голове. Этот парень, видимо, был из первых.