Они молча выпили водку, и каждый задумался о своём.

Но гараж докера Петра оставался открытым и на второй день, и на третий. Местные рыбаки сообщили властям о возможной пропаже человека в море. Служба МЧС организовала поиски, прочесали неоднократно весь залив и его побережье, но никаких следов пропавшего человека и затопленной лодки не нашли.

Полиция узнала у соседних рыбаков, где живёт сейчас дочка покойного Петра, и сообщили её мужу Вадиму о безрезультатных поисках.

– Ничего, нагуляется – вернётся, я думаю. Не в первый раз, – выразил надежду супруг испуганным скомканным голосом с дрожащими губами, готовый расплакаться.

Но Лиза так и не вернулась.

И стал Вадик жить вдвоём с дочкой, втайне надеясь, что всё же его гуляющая супруга вернётся когда-нибудь домой. После окончания его дочкой школы ее забрал Тимур, как и обещал, да Вадик и не возражал, давно догадываясь, от кого ему родила дочь любимая. Тимур отправил её учиться в престижный Лондонский университет, так как девочка в школе проявляла способности к математике.

Прошли годы. Летом на берегу залива рыбаки по-прежнему выходили по выходным на своих лодках в море ловить краснопёрку, чтобы продать её домохозяйкам. Возвращаясь к обеду с моря, они часто видели на берегу стоящего у кромки прибоя сухонького седого старичка с косым шрамом на лбу. Он приезжал на своём дорогом «мерседесе» после выстрела городской пушки, всегда на одно и то же место, останавливался у полуразвалившегося гаража, когда-то принадлежавшего умершему докеру Петру, выходил из машины и подолгу пристально смотрел на залив, будто хотел взглядом приблизить к себе что-то.

– Послушай, Степаныч, а что это за старичок на берегу стоит, будто ищет кого-то? – спрашивал молодой рыбак старого, вытаскивая лодку из воды и косясь на него.

– Это не старичок, Андрюха, а директор антикварного магазина. Жену свою встречает.

– А где она?

– Ушла на лодке в море и не вернулась.

– Давно?

– Да уж пойди как лет десять тому назад.

– Да-а-а, дела-а-а.

А старичок продолжал стоять у кромки прибоя, не обращая внимания на подходящие с моря лодки, и смотрел, смотрел, смотрел вдаль, на морской горизонт. Лёгкий ветерок шевелил его седые редкие волосы и уносил в море слова, изредка произносимые им шёпотом непослушными дрожащими губами:

– Ничего, подожду, нагуляешься – вернёшься.

РОСЛЫЙ САНЯ

Саня выполз из своего жилища и посмотрел по сторонам.

– Надо же, красотища-то какая у нас! – вскричал здоровый детище единственные запомнившиеся ему слова, которые каждый день говорила знакомая хозяйка, глядя на прилегающую к её усадьбе долину. Саня жил у неё последние три месяца и теперь, вернувшись, впервые, как бы осознано, разглядывал окрестности своего жилья. Он вчера приплёлся на свою родину едва живой от усталости, после длительных блужданий по неизвестным просёлочным дорогам к пригородным дачам, проспал всю ночь в картонной избушке и вылез наружу.

Детина стоял босиком, у подножья городской свалки, почёсывая свою промежность сквозь одежду левой пятернёй, а правой дланью шкрябая мощную грудь, одетый только в длинную серую рубаху по колено.

Бескрайняя городская свалка бесстыдно раскинулась перед ним, как распутная голая баба, и поблёскивала тысячами бликов от разбитого бутылочного стекла и пустых консервных банок, маня к себе в похабное чрево. С десяток кострищ на помойке курились самокрутками: белыми, серыми, жёлтыми, розовыми и даже чёрными дымами, медленно поднимающимися к небу над огромной рукотворной возвышенностью, которая своими контурами напоминала лежащую в постели громадную пьяную отдыхающую шлюху после бурно проведённой ночи, покуривающую кальян для усиления острых ощущений. Разбросанные тысячи обрывков от целлофановых пакетов и обломки пенопласта медленно перемещались по свалке от слабого ветерка, создавая видимость измятых белых простыней на её лежбище.

Или это раскинулась лагерем на краю города средневековая толпа диких варваров перед началом его штурма для перегруппировки и передышки после длительного перехода. Они развели сотни костров для приготовления пищи из мяса убитой в близлежащих деревнях скотины и жгут автомобильные покрышки для предварительного устрашения горожан.

Однако вид на этот удивительный пейзаж портил удушливый тяжёлый запах, далеко распространяющийся от гниений испорченных продуктов, трупов животных (и не только) и горения старых покрышек, пластика и прочего тряпья. Бесчисленные вороны и чайки, как мухи, облепившие помойку, выхватывали сочные куски дармовой еды и заглатывали их тут же, давясь и отрыгивая. И два мощных бульдозера также портили вид, вдалеке натружено нагребая в кучу вновь привезённые самосвалами из города отходы жизнедеятельности горожан.

По ночам, когда городские работники по уборке мусора уезжали на отдых, а чайки и вороны улетали на водоёмы, чтобы почиститься и поспать, над городской свалкой устанавливалась относительная тишина. Только потрескивание костров нарушало её, да слышны были редкие зычные крики жильцов этого злачного места, собирающихся при помощи переклички на свою ночную совместную трапезу на самом высоком месте свалки, чтобы дым от костров поменьше ел глаза. С этой возвышенности ночью хорошо просматривалось огромное золотое огненное кольцо, опоясывавшее всю свалку, слабо освещаемую горящим мусором, как некий рубеж, через который никто из темноты не посмеет к ним переступить.

Здесь стоял длинный деревянный стол, изготовленный местными умельцами из обгорелых досок, крышка стола была искусно оббита кусками жести, найденными на свалке. В этих настеленных на столе жестяных листах было выколочено несколько углублений в форме чашек, куда гости клали разную приносимую еду. А в центре стола, где располагалось большое сквозное рукотворное отверстие, стояло эмалированное основательно помятое ведро, в которое сливали весь добытый прихожанами алкоголь, делая из него невообразимый коктейль. Над столом был сооружён косой навес из рваного синего брезента, найденного здесь же, и растянут при помощи жердей и палок для защиты людей от дождя и снега во время трапезы. Собравшиеся обменивались новостями о событиях, произошедших за день, поедали, хватая руками, или хлебали всевозможную пищу, приносимую с собой в пакетах и банках, сваленную в чашечные углубления стола – кто что нашёл на свалке. Запивали еду коктейлем, приготовленным из найденных жидкостей, в которых присутствовал хоть какой-то спирт. Коктейль зачерпывал из ведра, стоящего в дырке стола, специально сделанным ковшом на длинной деревянной ручке руководитель собрания, балагур и массовик-затейник. Он разносил ароматный напиток среди собравшихся, чтобы каждый смог отведать из ковша и вдоволь насладиться питием. Так продолжалось до тех пор, пока горячительная жидкость в ведре не заканчивалась. В процессе трапезы все веселились как дети, пели похабные песни под хлопки в ладоши и неуклюже плясали, притопывая, стараясь попасть в такт песням. Утомившись от ритуальных плясок, грязно и изощрённо матерились, по ходу дела вяло избивая друг друга в поисках консенсуса, и всласть нащупав «точки соприкосновения», противоборствующие стороны мирились, крепко троекратно целовались, размазывая по лицам слёзы и сопли. Заканчивали ночное собрание всегда хоровым исполнением одной и той же переработанной местным стихоплётом песни, ставшей для них гимном:

«Ты, отчизна моя, золотые края,

Ты, отчизна, родная, заветная!

За твою широту, за твою красоту,

Я люблю тебя, Родина светлая!»

Саня родился здесь, на городской свалке, от кратковременного любовного союза полубезумной нищенки и пьяного бомжа, случайно забредшего на эту помойку в поисках ночлега. Он зашёл на огонёк к ней в шалаш, сооружённый из палок, картонных коробок и старого голубого китайского брезента. Бомж по-братски поделил с хозяйкой шалаша бутылку «пушистика» (жидкость для мойки окон), а она любезно разделила с ним ложе, состоящее из трёх сгнивших матрацев и солдатского одеяла, добытого по случаю. В результате их кратковременной совместной трапезы сосисками, найденными в куче мусора, сваленной самосвалом вчера на помойку (значит, ещё свеженькие), с прихлёбыванием алкогольной жидкости, предназначенной для мойки оконных стекол с романтическим названием «пушистик» за обилие пены во время ее пития, вспыхнули серьёзные любовные отношения, продлившиеся почти до утра. После рассвета незнакомец навсегда покинул гостеприимный ночлег, не попрощавшись, и ушёл сквозь сизый дым костров в далёкий бетонный, обдуваемый всеми ветрами город. А через девять месяцев, как и положено, хозяйка шалаша, обезумевшая от счастья, родила крупного мальчугана с большими голубыми глазами. Но дауна. Младенца назвали Сашок в честь старичка, задавленного бульдозером за неделю до родов, во время разгребания мусорных завалов на помойке, чтобы не прерывался славный род городских изгоев.