А Смирнов слушал приятеля, и ему становилось только страшнее за предстоящее выступление и захотелось куда-нибудь убежать, спрятаться, укрыться от неумолимо приближающего позора.
«Осталось три дня! И я должен выписывать какие-то кренделя на театральной сцене на потеху полного зала! Ужас!».
Холодок страха пополз по его членам, и от этого он проснулся.
– Фу ты, чёрт! – облегчённо произнёс вслух Смирнов, открыв глаза и оглядываясь по сторонам, чтобы убедиться в нереальности увиденных им только что событий. – Приснится же такое!
Он лежал один на большой кровати, в чёрных семейных трусах и белой майке, широко раскинув по сторонам руки. Одеяло сползло на пол, и он замерзал. Смирнов поискал глазами, чем бы укрыться, и обратил внимание на свои ноги, вытянутые по струнке, большие ступни которых выжидательно зафиксировали вторую позицию.
– О! Уже готов к выступлению. Что значит выучка! Не знаю как, не знаю что, а тело уже само приготовилось к балетному танцу. Похвально.
Дело в том, что Смирнова уволили со службы в силовых следящих структурах на прошлой неделе за неоднократное превышение должностных полномочий. И предложили занять на выбор одну из гражданских руководящих должностей: или на предприятии ракетных пусков, или в городском балетном театре, и он размышлял над этими предложениями уже четыре дня. Смирнова поторапливали с выбором, из отдела кадров неоднократно звонили, предупреждали, что осталось три дня, а потом вакантные места будут заняты другими в связи с массовыми сокращениями, но он никак не мог окончательно решиться, однако всё же больше склонялся к театру.
В детстве мама водила его в кружок балетных танцев, где Смирнов неплохо выполнял всевозможные па, постигал основы балетного искусства. Ему даже иногда надевали накрахмаленную пачку, чтобы он выходил танцевать за девочек, когда их не хватало. Но по мере взросления фигура у Смирнова всё больше приобретала формы, не совместимые с представлениями о балетном танцоре, и когда ступня его ноги выросла до сорок четвертого размера при тщедушным росте, балетную школу пришлось оставить.
Из этого детского обучения Смирнов запомнил одно: надо только чётко выполнять заученные па, и ты будешь на хорошем счету.
Однако после просмотренного им сейчас собственного зловещего сна Смирнов в корне изменил свою концепцию к бальным танцам и театральному руководству вообще.
– Нет, уж лучше плясать под чужую дудку в «Ракетном пуске». Поступила команда нажать на кнопку – нажал, и ракета пошла или не пошла. В любом случае ты не виноват. Целая куча народу её собирала, там и виноватый найдётся, если что. Это гораздо проще, чем выделывать разные похабные кренделя ногами на потеху публике в концертном зале, – говорил он сам себе, лежа на кровати разглядывая ноги с огромными ступнями, которые вяло меняли балетные позиции с первой по пятую и обратно, распространяя по спальне запах варёных креветок не первой свежести.
ЖЕНА АНТИКВАРА
Елизавета Петровна в очередной раз посмотрела на старинные массивные настенные часы, которые отбили почему-то девятнадцать раз, тяжело вздохнула, выключила свет в магазинчике под названием «Лавка старьёвщика», где она работала продавцом и директором по совместительству, вышла из помещения, закрыла входную дверь и усталой мужской походкой пошла домой.
Нет, она не так представляла себе жизнь антикваров. Когда Лиза была маленькой и училась в школе, то часто заходила с подружками в антикварный магазин, расположенный неподалёку от школы, чтобы поглазеть на шикарные шмотки и дорогие товары. Девочки восхищённо рассматривали всё это великолепие и мечтали хоть чуточку пожить в такой роскоши (по их мнению). Но меньше всего шансов даже приблизиться к богатой жизни антикваров было у Лизы.
Она была единственной дочерью у родителей, и они её по-своему любили, но были очень бедными и достойно содержать её не могли. Отец работал грузчиком в порту, а мать – то санитаркой, то прачкой в психоневрологическом диспансере. Зарабатывали они мало, при этом половину заработанных денег пропивали там же, на работе, или по вечерам дома, за ужином, который часто переходил в ссоры и, как следствие, в драку, вернее, избиение мужем жены.
Дело в том, что отец Лизы постоянно подозревал мать в частых беспорядочных половых связях с работниками больницы и вменяемыми пациентами. Соседка по квартире, бывшая работница диспансера на пенсии, постоянно доносила отцу Лизы о новых похождениях его благоверной, про которые она узнавала от своих подружек, работающих в диспансере санитарками и поэтому всегда всё про всех знающих. Змеючила она из мести за то, что мать Лизы обзывала соседку «жидовкой порхатой», а та, в свою очередь, обзывала мать блудливой татаркой, наверное, из зависти.
Мать у Лизы была щупленькая, маленького роста, невзрачной внешности, но несмотря на это похотливые мужики просто липли к ней, как мухи на мёд, из-за её весёлого и открытого характера, доброты и жалости к искателям половых внебрачных связей. Она объясняла подругам свою доступность страждущим её тела так:
– А что тут такого, от меня не убудет, а мужикам – облегчение и возвращение потерянного ощущения «самца». Особенно обессиленным умникам – «затюканным» светской жизнью пациентам нашего диспансера. Они поступают к нам из внешнего мира такие запуганные, беспомощные, что мне их всегда жалко, а те, которые получают от меня ласку, сразу же возвращаются к жизни, у них появляется уверенность в себе и чувство собственного достоинства. Ну поколачивает меня за этот блуд муженёк, ничего, бьёт – значит любит, как говорится. Да и пошёл он жопу. Как собака на сене, сам не гам и другому не дам.
У её мужа редко возникали плотские желания к своей супруге из-за почти ежедневных алкогольных излишеств, но от этого ревность у него к жене только возрастала, часто переходя в побои. Но в таких случаях неверная жена не ждала безропотно, когда муженёк её поколотит, а сама переходила в атаку и давала достойный отпор садисту, когда он бывал сильно пьян и не мог контролировать свои действия. В тех же случаях, когда гнев у мужа проявлялся до того, как он напьётся, она просто убегала из дома, чтобы не быть избитой. Но иногда ей всё же доставалось от мужа, несмотря на то, что она хорошо знала его непредсказуемость действий в процессе очередных разбирательств в измене, и тогда мать Лизы ходила на работу в чёрных очках и в платочке, повязанном, как у монашки. Но эта скромна экипировка только подзадоривала искателей плотских развлечений, и вид монашки в чёрных очках их возбуждал дополнительно, и они не разочаровывались в предвкушениях, получая долю бурной ласки от побитой супруги портового грузчика.
Все эти сцены родительской жизни с изменами, ревностью и побоями с грязными оскорблениями друг друга проходили на глазах у маленькой Лизы. Частый вид физического насилия отца над матерью приводил её в истерику, она остро переживала драки родителей и пыталась защитить того или иного – в зависимости от того, у кого текла кровь из нанесённой одним из супругов раны, кричала и плакала до тех пор, пока дерущееся не успокаивались. Но родители часто стали использовать маленькую дочку в качестве весомого аргумента, объясняющего их пьянство и беспутную жизнь:
– Пока ты, потаскуха, шляешься там по ночам, я горбачусь, деньги зарабатываю для доченьки на приданое! – кричал на жену отец.
– Всё, что ты зарабатываешь, всё и пропиваешь! Кормилец хренов! – парировала его жена. – А вот я всё в дом тащу с работы, и продукты, и постельное бельё для доченьки!
– А я что, не тащу?! – возмущался негодующе супруг. – А кто тогда всё это в дом принёс? Ты что ли, шлюха психбольничная? – и разводил крючковатые ручищи в стороны силясь показать награбленное им на работе – табуреты, полки, раковину, унитаз и прочую домашнюю утварь, которую можно было унести на руках с выгружаемого судна.
Когда Лиза подросла, ей надоело разнимать дерущихся родителей, вернее, она привыкла к их постоянным дракам и просто стала убегать из дома, предварительно выклянчив у пьяного отца и пьяной матери какие-нибудь деньги на еду, и бродила по супермаркетам или ходила в кино. Но детективные фильмы и боевики Лиза не любила из-за постоянного вида домашнего насилия, поэтому ходила в кинотеатры на фильмы про любовь, особенно ей нравились фильмы, где в бедную девушку влюбляется импозантный богатый мужчина и женится на ней, несмотря на её беспутное прошлое, как в американском фильме «Красотка». Когда Лиза возвращалась домой после просмотренных фильмов о счастливой жизни, то заставала там храпящего папика на полу в прихожей, а маман, как всегда, дрыхла на кушетке с открытым ртом, как бы не успев договорить очередное обвинение в адрес мужа. Доченька ложилась спать на единственную кровать родителей, предварительно осторожно обшарив карманы у спящего папика в поисках денег. И если мать не успевала их вытащить у спящего, то брала себе половину из всех найденных, понимая, что когда папик проснётся, то опять начнутся разборки, кто стащил деньги. А оставляя часть денег, Лизонька позволяла ему думать, что половину зарплаты он просто пропил. Квартирка у них была маленькая, однокомнатная, расположенная на первом этаже ветхого двухэтажного деревянного многоквартирного дома с общественной уборной на улице, жутко, до слёз, воняющей хлоркой. Но всё равно этот старый дом ещё царской постройки битком был набит разношерстными жителями, тараканами и клопами. Здесь жили семьи портовых грузчиков, дворников, кочегаров и просто разнорабочих, а также ютились безработные, потерявшие всяческую надежду найти работу из-за постоянного пьянства, наркоманы и, как следствие, воры, бандиты и проститутки. Таких дома было два, стоящих друг против друга, и они имели в народе названия «Хи-хи» и «Ха-ха» за частые буйные пиршества по вечерам в квартирах этих домов. Между древними деревянными домами находился маленький двор, обрамлённый старыми ветвистыми деревьями, дающими прохладную тень в жаркие летние дни и защищающими от злых северных ветров зимой. Дворик на удивление был всегда чист и ухожен и напоминал чем-то японский садик. Старушки, доживающие свой век в этих домах и способные участвовать в пьяных оргиях из-за своей старческой немощности, с любовью ухаживали за двором, выращивали по его периметру долго цветущие цветы и травы, целыми днями сидели на лавочках, перемалывая косточки всем жильцам в этих двух домах, и строго следили за чистотой дворика. По вечерам, когда бабушки и старички уходили спать и темнота скрывала человеческие лица, под старыми липами собирались молодые люди брутальной внешности на «тёрки», где полушёпотом договаривались о предстоящих вылазках в центральный город и обменивались новостями о произошедших ночных событиях. Иногда возникали потасовки между «братками» из-за права контролировать увеселительные полулегальные заведения и злачные притоны. Как обычно, между «крышующими» грузчиков, так называемыми докерами, или доками, и «крышующими» водителей длинномеров, вывозящих грузы из порта, называемыми «шоферами», или «шефами». Но они всегда быстро заканчивались полюбовно, ведь «какие могут быть недопонимания между "брателами"?», до следующего мордобоя. Обе группировки постоянно пытались расширить зону своего влияния и помимо основной деятельности, такой как реализация нелегального и краденого товара в торговом порту и во время перевозок. Они принуждали владельцев развлекательных ночных заведений, угрожая физической расправой с несогласными, платить им «ясак» за подпольную продажу наркотических веществ, часто перехлёстываясь с другими официальными мздоимцами, желающими жить на дармовщинку.
