Так продолжалось ещё минут десять. С каждой поддачей «новичок» наклонялся всё ниже и ниже и, наконец, сполз с полка на лавку, не задыхаясь, нет, а прокалившись насквозь. Видя такое состояние, дед спрыгнул:

– Пойдём, отдышимся.

Парень еле выполз. Казалось, что он летит на ковре-самолёте, то падая вниз с замиранием сердца, то взлетая вверх, а сердце, наоборот, заходится в бешеном ритме.

Хозяин налил ковш кваса и, как больному, поднёс гостю. С жадностью выпив, парень снова упал, закрыв глаза. Через минуту покрылся мелким бисером пота, как после дождя.

«Наверное, всё внутри раскалилось, квас даже до желудка не дошёл», – думал Артём, не чувствуя мышц.

Дед, сидя напротив, с улыбкой повторил:

– Молодец.

Через несколько минут он поднялся и позвал:

– Ну что, пойдем?

Парень не понял.

– Куда?

– Париться!

– Так, а что мы делали?

– Мы мышцы прогревали, – он смотрел иронично и лукаво, – а сейчас будем душу прогревать веником. Лихо из неё выгонять, чистить, так сказать. Вот потом ты всё и почувствуешь.

– Можно, я попозже?

И дед, засмеявшись, согласился.

Что было дальше, «новичок» не видел. Но в парилке ухала каменка, свистел веник и крякал дед:

– А вот так, а вот сюда, а вот ещё чуть-чуть…

И снова ухала каменка и свистел веник.

– Да не может быть, – Артём поднялся минут через десять, думая, что старый наверняка хлещет полок, смеясь над ним, и открыл дверь.

В лицо ударил теперь уже, действительно, жар, словно горячей вспышкой. Дед сидел на полке и, хлеща себя веником, прокричал:

– Не выстуживай, заходи быстрей!

Парень, обалдевший от увиденного и почувствованного, крикнул внутрь этого горна:

– Нет, хорош! Я пас, – и выпал из бани, теперь уже на улицу.

День подбирался. Солнце зашло за край деревни и светило теперь оттуда вверх, а сам горизонт давал уже прохладную тень, ласковую и успокаивающую. Дед сидел напротив Артёма, чистый и побритый, по-старинному в мужских хлопчатобумажных кальсонах, с подтянутым веревочкой животом. Парень уже долго отдыхал в сенях на вмятом диване, дед много меньше, но восстановился он явно быстрей. Непонятно, закалка это старая или привычка, но Артём первый раз в жизни видел такого пожилого человека, так парившегося в бане и сохраняющего при этом ясность во всём.

– Ну что, теперь ужин, – он подмигнул, и сильно, и сухо, но без замаха, хлопнул в ладоши.

Дед сам накрыл на стол. Артём вызвался помочь, но старик не позволил. Получилось, что пришлось просто сидеть и наблюдать. Хозяин пронёс мимо кастрюлю, из которой парило, слазил в погребок, открыв незаметную дверцу в кухне под лоскутным, ручного плетения ковриком или, скорее, ковром. От дыры по ногам пронесло прохладой, а в нос ударил далекий, ностальгический запах детства, запах бабушкиного деревенского погреба, который она ласково называла «голбец». Дед ещё несколько минут поколдовал и пригласил к столу.

Артём не ожидал! Глядя на стол у него возникла куча реплик, самой скромной из которых было – гениально.

В центре на широкой тарелке парила крупная, чуть распадающаяся картошка. Вокруг непредсказуемо живописно – солонина! В цветастой тарелочке наложены пирамидкой, присыпанные накрошенным луком и приваленные, именно приваленные густой сметаной, лениво сползающей в тарелку, чуть лохматые и ровные, как один, грузди! По другую сторону, уже в небольшой, немного меньше половины тазика, железной тарелке – красивые, чуть пупырчатые, огурцы с прилипшими к ним листьями смородины и хрена. И на них же наложенные, в полкулака, ровные, тёмно-розовые, наполненные соком помидоры. На широкой деревянной доске толсто, в два пальца, нарезанное сало с мясной, в полсантиметра, полоской, с каплями подвальных слёз. В плетеной старинной соломенной вазочке, с одной стороны – полумесяцы черного, с другой – кубики белого хлеба. Около сала ровная половинка луковицы. Завершала картину запотевшая бутылка водки с содранной этикеткой.

Парень сглотнул слюну и спросил, совершенно без интереса:

– Послушай, деда, а что, свежего-то ничего нет? У тебя же полный огород всего.

Дед, махнув рукой, с обидой спросил:

– А это кому? Да и кто водку свежим закусывает, это что, квас на хрену?

Артём, понимая, насколько хозяин прав, уже пристраивался на высокий стул. Дед сел напротив. Он внимательно, чуть прищурив глаза, посмотрел на гостя и непонятно спросил:

– По половину? – и, увидев в глазах вопрос, улыбнувшись, показал на стакан.

Артём с готовностью согласился, накладывая парящий картофель и давя его ложкой, пытаясь размешать со сметаной. Но не тут-то было! Сметана, как кусок белого масла, прочно держалась на ложке, немного стекая на горячий картофель.

– Ты не мешай, ешь вприкус.

Дед подал полстакана водки и, приподняв свой стакан над столом, просто сказал:

– С лёгким паром! – не закрывая глаз, неторопливо выпил и, уколов вилкой лохматый груздь, откусил меньше половины.

Артём тоже выпил. Не по-мальчишески, бравируя и хыкнув, залпом, а стараясь неторопливо, как бы с толком. Непривычный для него алкоголь обжёг гортань и сразу желудок, поэтому стал быстро есть. Сочетание горячего картофеля, вкуснейшей, хрустящей на все лады солонины, холодного ароматного сала и вдобавок совсем не кислой, а масляной сметаны, вызывало вполне определённый, обоснованный восторг. Парень ел всё подряд, повинуясь только зрению.

Наконец, сбив первый азарт голода и запив немного рассолом, поднял глаза на деда. Он внимательно смотрел и по-хорошему изрёк:

– Молодец.

Налил ещё по половине гранёных и опять, подняв над столом, сказал:

– За жисть!

Кивнув, уже не смотря на него, Артём выпил, непроизвольно передёрнувшись, как от холода.

Теперь он уже ел со вкусом. Например, огурец, надкушенный чуть не наполовину, заполнял рот терпко-солёной свежестью, а опухший помидор, легонько надкушенный сбоку – сладковато-кисловатой пряностью с чуть бьющей в нос горчинкой.

Дед ел мало и улыбался, радуясь аппетиту гостя. Артём, оторвавшись от еды, откинулся на спинку стула.

– Знаешь, дедусь, вот сейчас понимаю, насколько вы счастливее здесь, со своей настоящей едой, которую делаете сами, с совершенно нерешаемыми трудностями, которые решаете, с болезнями почти неизлечимыми, но с которыми вы упрямо живёте! Насколько вы счастливее нас, всего лишь с одной нашей городской суетой. Всего лишь с суетой, не говоря о других трудностях.

– А не суетиться нельзя?

– Вот нельзя, хоть верь, хоть нет – затягивает, не отпускает. Потом уже и не думаешь, смотришь – бежишь вприпрыжку за трамваем; не хочешь, а подталкиваешь впереди стоящего; даже не думал, а грызёшься с кем-то просто так! Спать падаешь и дела на завтра по очереди расставляешь, потом боишься, что всё за день не успеешь, и не спишь всю ночь. Утром встал и поскакал суетиться, чаще всего, зря. Ведь всё терпит, остановись, осмотрись – но нет! Нельзя! А почему? Да потому, что все бегут…

Он замолчал, задохнувшись словами. Дед молча доразлил водку и, подняв снова первым, внятно сказал:

– Теперь давай за тех, кого нет… пока. Но которых надо ждать.

Артём не понял, но, уже не ощущая вкуса, выпил.

Разговор

Дед смотрел на парня и молчал. Какие-то мысли морщили его лоб и не давали сейчас покоя.

– Послушай, – он привстал над столом, – а как ты, как мужик?

Вот те на! А как всё хорошо было… Гость сначала растерялся, а потом вдруг разозлился:

– А, вон тебе что надо! Какими же путями в вашу чистоту эта гадость попала? Порнухи насмотрелся на старости лет, решил ориентацию сменить?

Дед смотрел непонимающе, но потом вдруг рассмеялся:

– Нет, не в этом дело. Ты мне нужен, как настоящий мужик, с женщиной… Сможешь? – он стал вдруг угрюм и серьёзен, сжав добела кулак на скатерти, – с женщиной, чтобы родила она потом, понимаешь?