Мне было стыдно за то, что я ничего не сказал отцу. Отныне я каждый день выполнял работу Лейбци и тоже втайне мечтал уйти из дома. Прошло полгода, и мы получили открытку. Отец надел очки и стал громко читать: «Дорогой отец! Я не писал тебе, потому что ты не научил меня читать и писать. Но вот я познакомился с хорошей девушкой, и она пишет за меня это письмо. Я работаю в Станиславе в пекарне Зейбольда и, слава богу, здоров. Надеюсь, здоров и ты. Твой верный сын Лейбци». Отец снял очки, убрал их в шкатулку, и две крупные слезы скатились по его щекам и бороде. Я впервые видел, как он плакал.

Так наша семья становилась все меньше, а наша бедность – все тяжелее. Вот и закончилось приданое, отданное нам старшим братом, и нам было уже не по карману держать пекарню. Мы обанкротились. И выросли: я бросил школу и пошел подмастерьем в другую пекарню, к нашему бывшему конкуренту. Но мне это даже нравилось. Я стал самостоятельным и в десять лет наконец почувствовал, что могу прокормить себя сам: это было большое утешение, которое мне очень помогло в жизни.

После бегства Шмуэла прошло несколько лет, и незадолго до того, как мы уехали из деревни, к нам в дом пришли крестьяне и сказали, что они только что видели Шмуэла на конном рынке. Потом пришел и дядя Лейзер: он говорил со Шмуэлом на рынке и хотел узнать, не вернулся ли тот домой. Потом пришли ровесники и друзья Шмуэла: они тоже повстречали его на рынке и хотели с ним поговорить. Пришел нас поздравить и корчмарь Элконе: ему не терпелось услышать, что Шмуэл расскажет о своих приключениях в большом мире. Он тоже видел его на рынке. В комнате было полно народу, все ждали. Мы все разволновались и долго не ложились спать, но Шмуэл так и не пришел. Зато в ту же ночь у Юза Федоркива из конюшни пропала его лучшая лошадь, кобыла-трехлетка. Всполошилось все село, а на следующей неделе на рынке Юз Федоркив нашел свою кобылу у торговца лошадьми Менделе Шпирера. Тот рассказал, что купил кобылу у одного из сыновей Гронаха и сегодня тот обещал принести ему документы. Получалось, что документов на лошадь нет. Разразился большой скандал. Старший брат Шахне Хряк всегда стоял на страже доброго имени нашей семьи, и теперь он сидел в трактире за столом с торговцем лошадьми и Юзом Федоркивым. Они пили одну кружку пива за другой, спокойно обо всем говорили и сошлись на том, что поделят убытки поровну. Федоркив получил свою кобылу, и вскоре все забыли об этом случае. С тех пор прошло несколько лет, мы жили уже в Городенке, но вся эта история с лошадью так и осталась до конца неясной. И тут домой вернулся Шмуэл. Ему исполнился двадцать один год, и он должен был явиться на военную комиссию. Одет он был очень элегантно: красивая шуба с каракулевым воротником, брюки галифе и коричневые сапоги, как у офицера кавалерии. По воскресеньям Шмуэл надевал черный костюм, лакированные ботинки и тонкие кожаные перчатки, которые он, впрочем, чаще всего держал в руке, чтобы были видны многочисленные кольца на пальцах, а еще он всегда носил с собой плетеный кожаный хлыстик. Свои кудрявые волосы он теперь расчесывал на прямой пробор, а зеленую бархатную шляпу надевал немного набекрень, чтобы был виден длинный густой локон слева у виска. Ко всему прочему, он утверждал, что забыл идиш и может говорить только по-немецки. По-немецки он говорил со всеми, даже с нашей маленькой мамой, которая умоляла его говорить на идише хотя бы с ней, хотя бы когда никто их не слышит, чтобы она могла видеть в нем своего ребенка. «Nein, Mutter, – одергивал он ее, – nix jiddisch, ich von Myslivitz, wo nur sprechen Daitsch»[10]. Еще у него был толстый кошелек, плотно набитый банкнотами, он с гордостью его демонстрировал и утверждал, что мог бы даже купить себе целое поместье. На первой же ярмарке он купил себе хорошенькую лошадку и целыми днями разъезжал по городу и окрестностям и говорил «немецки». Однажды он оставил кошелек дома, и сестра Рохл заглянула внутрь, чтобы узнать, сколько миллионов привез домой наш брат. В кошельке было шестьдесят пять крон настоящих денег и очень много тысячных банкнот. Беда была лишь в том, что банкнотами они являлись только с одной стороны, а на другой крупными буквами было написано: «Такова подлинная цена кружки пильзенского пива, которое мы продаем всего за пять крейцеров. Трактир „У колокола“ в Мысловице». Эта новость в тот же день облетела все Нижние переулки, и их жители были рады узнать, что даже в Мысловице миллионы на улице не валяются, а брата, у которого до сих пор было прозвище Конюх, теперь стали звать Немец-с-мильонами. Наш отец только посмеивался и говорил, что это пройдет, что Шмуэл снова выучит идиш и привыкнет к тому, что в Городенке можно прожить и без миллионов.

В городе жила одна наша дальняя родственница, которую мы называли тетей Хеней. Она торговала гусями и курами, и было у нее трое взрослых детей: два женатых сына – один ломовой извозчик, другой грузчик, оба высокие и сильные, и тоже высокая, дебелая, придурковатая незамужняя дочь. Однажды в субботу после обеда они со Шмуэлом пошли прогуляться за город, утомились и прилегли на поле отдохнуть. Вечером жители Нижних переулков видели, как эта дочь тети Хени бежит домой, плачет и кричит. Перед домом тети Хени собралась толпа, и на улице было слышно, как причитает ее дочь: «Мама, Шмуэл на поле такое со мной сделал! Мама, он такое со мной сделал, помоги мне, мама, помоги! Как же я несчастна!» – и она кусала свой носовой платок, плакала и всхлипывала. Тетя Хеня послала за моим отцом, посторонних попросили разойтись по домам, а отец и тетя завели очень долгий, очень серьезный и спокойный разговор. Вернувшись домой, отец сказал, что от немцев Шмуэл набрался дурных манер. Все мы ждали, когда Шмуэл наконец придет домой, и вот он пришел. В комнате было уже темно, но лампу не зажигали, потому что на небе еще не было звезд. Исход субботы. И отец заговорил: «Послушай, сын, я тебе ничего не сказал, когда ты болтал на своем дурном немецком, я ничего не сказал, когда ты с размалеванными бумажками разыгрывал миллионера, я никогда не спрашивал тебя про историю с лошадью, но если ты думаешь, что твои галифе, твоя шуба и твои лакированные ботинки дают тебе право вести себя как мерзавец, то ты ошибаешься. Я буду стегать тебя твоим кожаным кнутом до тех пор, пока ты не заговоришь на идише и не забудешь свои фальшивые деньги, или я сейчас позову тетю Хеню, и сегодня же вечером мы отпразднуем твою помолвку с ее дочерью». И тут Шмуэл начал горько рыдать и размахивать руками, но не мог издать ни звука. Он дергал себя за язык, и все смотрели на него в немом изумлении. Потом он стал рвать на себе волосы и бить себя в грудь. Тут уже зажгли лампу, отец дал Шмуэлу карандаш и листок бумаги, и он дрожащей рукой написал, что не может говорить, что он потерял дар речи и умоляет о помощи. Надо было послать за врачом. История с тетей и ее дочкой была забыта. Вскоре пришел доктор Канафас, он постукал и послушал Шмуэла, осмотрел его, повозился у него во рту, помассировал ему виски. В доме было полно народу. На улице тоже собралась толпа: все хотели увидеть кудрявого красавца Шмуэла, Немца-с-мильонами, которого Господь Бог так скоро покарал, лишив дара речи. Врач взял за визит два гульдена и сказал, что, поскольку Шмуэл – человек не бедный, большой опасности для его здоровья он не видит. Он теперь будет приходить каждый день, а еще напишет крупному профессору в Вену и спросит у него совета. Возможно, Шмуэл просто застудил голосовые связки. Завтра он еще раз осмотрит его, а пока надо уложить Шмуэла в постель и дать ему горячей водки с перцем, чтобы он пропотел и вся хворь из него вышла. Собравшихся доктор отправил по домам, а потом и сам ушел. Шмуэл вертелся в постели, стонал, рыдал и потел, а потом наконец заснул. На следующее утро лицо его было белым, как мел, и все смотрели на него с сочувствием. Отец помог ему одеться, и мы все вместе пошли к раввину. У раввина было полно народу. Он внимательно слушал отца и не спускал глаз с бледного перепуганного Шмуэла. Когда отец закончил свой рассказ, раввин сказал: «Послушай, Шмуэл, сын Арона! Перед лицом общины, твоего отца и нашего Отца Небесного, который никогда не оставляет нас в наших бедах, я говорю тебе: молись всем своим сердцем и всей своей душой». У брата на глаза навернулись слезы, а раввин продолжил: «Я вижу, ты плачешь, а значит, наши слова нашли отклик в твоем сердце. Я знаю, что ты теперь – благочестивый и честный человек. Давайте же начнем, – обратился он к общине и добавил. – Люди, поможем ему сегодня молиться так, чтобы Врата Небесные открылись и наша молитва была услышана». Хазан начал молиться, и все поддержали его с огромным рвением. Сила этой благоговейной молитвы все нарастала, вся община склонилась вперед с закрытыми глазами и вскоре достигла настоящего экстаза. И когда хазан воззвал: «Шма Исроэйль Адойной Элойэйну Адойной эход!»[11] – и все в благоговейном восхищении повторили этот призыв с небес, мы услышали в общем хоре и голос нашего брата. «Мазл-тов, мазл-тов!» – воскликнул раввин и прервал молитву. Однако Шмуэл снова стал показывать жестами, что речь к нему еще не вернулась, и тогда раввин сказал: «Я, а вместе со мной и вся община только что слышали твой громкий голос. Но если тебе нравится рассказывать нам, будто ты все еще немой, то рассказывай, рассказывай, сын мой. Главное, что я, твоя семья и община – все те, кто только что тебе помог, – знаем, что ты, слава богу, способен говорить и мы можем за тебя не волноваться».