Так продолжалось до тех пор, пока мой учитель не отвел меня в сторонку и не сказал мне: «Я знаю, знаю, что ты гораздо смелее и смышленее других детей, но именно поэтому ты должен защищать их, а не пугать. Впрочем, я не вмешиваюсь в ваши дела и полагаюсь на твой собственный разум». И тогда я понял, что он прав, и больше никогда этого не делал, но поступал я так главным образом из любви к нашему учителю Шимшеле Мильницеру, ради которого мы были готовы на все.

Нам рассказывали, что один еврей, господин Гирш, так разбогател, что сам кайзер пригласил его в Вену, предлагал ему разные почести и высокие должности, но господин Гирш сказал ему: «Спасибо, великий кайзер, но я не могу всего этого принять».

«Почему?» – удивился кайзер.

И тогда господин Гирш сказал: «Великий кайзер, Бог дал мне богатство, а ты хочешь дать мне почетные титулы, но в твоей стране, в Галиции, так много маленьких еврейских детей, чьи родители так бедны, что не могут ни прокормить, ни одеть, ни выучить своих чад. А раз уж мне выпало счастье говорить с тобой, то позволь мне просить у тебя разрешения построить на мои деньги школы, чтобы все эти дети чему-нибудь научились и выросли достойными людьми, а твоя армия тогда пополнилась бы умными и смелыми солдатами». На что кайзер отвечал: «О, это мне по душе, это мне очень даже по душе, мой дорогой барон Гирш».

Домой господин Гирш вернулся уже бароном, и по всей Галиции, не исключая даже Городенку, он основал школы барона Гирша. С хедером школу барона Гирша было не сравнить. В хедере было темно и грязно, зато Шимшеле Мильницер любил нас и говорил с нами «как с ровней». В школе было светло и чисто, зато учителя обращались с нами как со зверьками и били нас. Но тот, кто учился в школе, получал фуражку с лакированным козырьком, тот, кто учился хорошо, – еще и брюки, тот, кто учился еще лучше, получал в придачу жакет, а уж самые отличники наряжались как настоящие франты: у них были даже рубашки и носовые платки. В школе следили за тем, чтобы мы приходили на занятия чисто одетые и умытые, даже сапоги следовало чистить до блеска. В противном случае нас отправляли домой, а это был позор. Учителя одевались по-европейски, говорили по-польски, а нас нещадно били. Если кто-то плохо сделал домашнее задание или неправильно отвечал на вопросы, он должен был вытянуть руки ладошками кверху, и учитель бил по ним линейкой. Некоторые учителя били чисто механически, и это было не очень больно, но один, господин Визельберг, который учил нас писать и читать на идише, бил острой стороной линейки. Это был первый злой человек в моей жизни. У него была желтоватая раздвоенная борода, как у кайзера Франца Иосифа, и он по любому поводу смотрелся в зеркало и расчесывал ее. Особенно он любил делать это после того, как задаст кому-нибудь очередную порцию побоев; лицо у него при этом становилось красным, как задница макаки, он смотрелся в зеркало, причесывался и прихорашивался. На кафедре перед ним лежали линейка, очень тонкая трость для битья, расческа и зеркало. Иногда он велел провинившемуся ученику лечь на скамейку и бил его этой тростью. Дети, ожидавшие наказания, обычно запихивали под штаны маленькие подушечки или просто какое-нибудь тряпье. Если учитель обнаруживал эту хитрость, то ученику приходилось снимать не только штаны, но и подштанники, и тогда уже удар приходился по голому телу, а это было очень больно и к тому же унизительно. Господин Визельберг был непревзойденным мастером этой процедуры, и за это мы его так ненавидели, что никогда не разговаривали с его детьми, которые тоже ходили в нашу школу. Он являлся на занятия не учить, а только бить. Впрочем, в этой школе все учителя били учеников, даже госпожа Хамейдес. И это нас особенно злило. Мы, как могли, сопротивлялись заведенным порядкам. Зимой мы приносили в класс куски льда или маленькие, твердые снежки и устраивали настоящие побоища, а весна была для нас временем майских жуков. Мы приносили их в класс сотнями и выпускали по условленному знаку. Их жужжание не утихало ни на секунду, Хамейдес выходила из себя и начинала кричать, а мы делали невинные лица и радовались происходящему. Однажды на перемене мы засунули жуков ей в перчатки, по одному в палец, и когда, уходя из класса, госпожа Хамейдес стала натягивать перчатки, она завизжала от ужаса, а мы завизжали от радости. Она позвала директора Берласа, длинного, худого, мрачного господина с бледным лицом и закрученными вверх усами, и он оставил нас в классе до позднего вечера. Только один учитель во всей школе не поднимал на нас руку. Звали его Дрейфус. Он даже давал конфеты тем, кто помогал ему донести до дома тетрадки. Когда он неожиданно для всех умер, кто-то написал на его могиле:

Все остальные учителя обращались с нами как с малолетними преступниками. Но нарядная форма по праздникам, вкусный густой фасолевый суп зимой и игры после занятий помогали нам это пережить. То хорошее, что сделал для нас барон Гирш, его учителя все же не смогли уничтожить полностью.

Жизнь нашей семьи теперь была более упорядоченной, потому что у каждого было дело, была работа. Мы, дети, вставали в четыре утра крутить рогалики и формовать венские розанчики. В шесть часов мы разносили соломенные корзины с выпечкой покупателям и на рынок. В восемь мы шли в школу. Под ногтями у меня всегда оставалось тесто, и я с гордостью показывал его своим приятелям и хвалился тем, что работаю по ночам, как взрослый. Мой брат Шабсе, который был старше меня на год, всегда выглядел усталым и несчастным, а его глаза всегда были красными от недосыпания. В свободное время он учил уроки и не играл с нами на улице, но, когда его вызывал учитель, он неуверенно и боязливо мямлил что-то в ответ, так что только я один мог понять, что он говорит. Он садился на свое место, сгорая от стыда и смущения, и если после него вызывали меня, я без зазрения совести громко повторял то, что он только что сказал, и получал незаслуженную похвалу. Мой бедный брат Шабсе. Мы сидели в третьем ряду, а рядом со мной сидели два розовощеких избалованных мальчика, дети барона Юнгермана, – один мой ровесник, другой – ровесник моего брата. У них были белокурые локоны до плеч, одеты они были в светло-голубой и розовый матросские костюмчики. Каждый день они приносили с собой в школу что-нибудь вкусное: белый хлеб с холодной курятиной, булочку с маслом и вареньем или медом, сладкий кекс с изюмом, да еще и намазанный сверху маслом, а кроме того, фрукты – вишни, черемуху, яблоко, грушу или персик. Однажды на перемене я, как всегда, умирал от голода и не мог отвести глаз от их пиршества. У меня так и текли слюнки при взгляде на все эти лакомства, и тогда я спросил маленького Юнгермана, не поделится ли он со мной чем-нибудь. «Нет», – ответил он, бросив на меня холодный, равнодушный взгляд, и снова принялся за еду. Я почувствовал, как кровь ударила мне в голову. Мне было стыдно за то, что я попросил, и за то, что он отказал мне. Я возненавидел обоих братьев и с тех пор только и думал, как бы им насолить. Я тайком приносил в школу сажу и размазывал ее по столу так, чтобы они испачкали одежду и тетрадки. Я клал острые камешки на скамью, они садились на них и вскакивали, разозленные. Однажды я подложил своему соседу по парте крошечный гвоздик, он сел на него и закричал от боли. Все засмеялись, а я сделал невинное лицо. Как-то раз я заранее знал, что госпо-жа Хамейдес вызовет меня отвечать. Я достал чернильницу из углубления в столе, проверил, что она полна до краев, и осторожно поставил ее так, что, когда я вскочил, услышав свою фамилию, чернила фонтаном брызнули на моего соседа. Его розовое лицо, его светлые локоны, его белый матросский костюмчик – все было в чернильных пятнах. Класс заходился от смеха, маленький Юнгерман плакал, учительница утешала его, а я напустил на себя грустный, смущенный вид, но в животе у меня разливалось сладостное чувство – послаще самого сладкого кекса с изюмом и маслом… Конца и края этому не было. Однажды я опоздал и, садясь за парту, больно пнул маленького банкира острым локтем под ребро – мол, подвинься. В другой раз, вставая, я «случайно» изо всех сил наступил ему на ногу. Я придумывал всё новые пакости, а он всегда смотрел на меня с испугом, ожидая от меня очередной. Но однажды на перемене он подошел ко мне и робко спросил: «Почему ты не попросишь у меня чего-нибудь снова?» На что я ответил: «А ты бы мне дал, если бы я попросил?» Тут подошел и второй брат: «А ты попроси». Тогда я сказал: «Ну, угости меня чем-нибудь!» И не поверил своим глазам: у них был для меня целый завтрак и даже большая груша в придачу. Отныне я каждый день получал от них что-нибудь вкусное и в школу ходил с огромным удовольствием. Чернильница отныне оставалась на положенном ей месте, на скамейке не было ни камешков, ни гвоздиков; опаздывая, я садился за стол осторожно, чтобы, не дай бог, не толкнуть соседа своим острым локтем. А уж о том, чтобы наступить ему на ногу, и речи быть не могло. Постепенно мы стали друзьями, и после школы я брал обоих братьев с собой на рынок воровать фрукты. Мы вооружались длинными рейками с гвоздем на конце и, когда продавщица отворачивалась, накалы-вали на гвоздь яблоко или грушу, и вот она уже у нас в кармане, а нас и след простил. Мы были маленькой организованной бандой, разорявшей окрестные сады, а если где-то случался пожар, мы спешили «на помощь» и тырили все, что попадало нам под руку, как сороки. В кузне, когда никто не видел, мы «находили» маленькие кусочки железа, подковы, гвозди и продавали их Мортке, торговцу старым железом, который, судя по тому, сколько он нам платил, отлично знал, откуда у нас все это. Мортке, сам того не ведая, подсказал нам одну хитрую мысль. Свои дела мы всегда проворачивали впятером или вшестером. Одни из нас показывали Мортке добычу и торговалась, а другие в это время воровали куски железа из его же лавки, чтобы потом ему же продать их. Бывало, что он покупал у нас одну и ту же подкову или одни и те же гвозди дважды, а то и трижды, и это нас ужасно веселило. Однажды мы так раздухарились, что стащили в его лавке старый самовар и тут же предложили ему купить его. На этот раз Мортке заподозрил неладное, посмотрел на нас, посмотрел на то место, где только что стоял самовар, и начал вытаскивать из брюк кожаный ремень. Мы запустили самоваром ему в голову и убежали. С тех пор никаких гешефтов у нас с ним не было.