— Чтобы ты…? — голос, вот же блядство, опять наполнялся недоверчивой злобой.

— Чтобы я смог лечь и поспать, придурок! Я смертельно устал, не понимаешь, нет? Как прикажешь мне идти в эту сраную постель, когда ты тут поблизости якшаешься и скулишь, хренов оборотень?!

— Да неужели же…?

— Неужели!

Хренов оборотень вдобавок еще и не желал, видите ли, верить. Не то чтобы безосновательно, с учетом, что сна у Уэльса, связанного нервами и мурашками по каждой маломальской жиле, не было ни в одном глазу, но…

Всё равно Юа, пусть и чувствующий себя этакой мазохистской жертвой злополучного стокгольмского синдрома, только отнюдь не прекрасного и не романтичного, как бывает в чьих-то слащавых напомаженных книжонках, а обозначенного и помеченного присутствием истинного маньяка с окропленным кровью ножом, умудрился на это злоебучее недоверие выкрыситься.

— Да класть я хотел, веришь ты мне или не веришь… — буркнул он в сердцах. — Спокойной ночи, гребаная скотина! Желаю тебе долгих и мучительных кошмаров, сука ты драная…

Скотина по ту сторону не отозвалась, зато по шуму да вновь прогнувшейся древесине дала сполна понять, что — хотя бы пока что — никуда так легко и просто уходить не собиралась.

Потому что не верила.

Потому что боялась.

Потому что стены — это всего лишь стены, и кто их вообще знает, с кем они там в сговоре?

Судя по всему, тип этот там, под дверью, и уселся, играя во вшивую сторожевую собаку о пресловутых трех головах. Вычесал надоедливых блох, разлил вокруг себя лужу потрескивающей огненной лавы и, охраняя украденное и пойманное под железным замком, потянулся за сигаретами, хрен знает когда успевшими к нему перекочевать — Юа отчетливо уловил мерзостный запашок затепленного табака, неприятно саданувший по вспоротым, но постепенно привыкающим к канцерогенному дыму лёгким.

— Ну и торчи там, сколько тебе влезет, дрянь ты безмозглая… На здоровье!

Он всё еще злился.

Злился настолько, чтобы, отчаянно желая чем-нибудь опять и опять разбесить да растормошить сучьего Микки Мауса, отчаянно горя страстью сделать что-нибудь тому назло и наперекор, чтобы пробудилась соображалка да в башке тренькнуло хоть что-то путное, а не бесконтрольная и бесконечная примитивная агрессия, вдруг, шаря взглядом по скромной поломанной комнатушке, остановиться на…

Окне.

Самом обыкновенном, самом простеньком квадратике едва приметного окошка в белых деревянных рамах, за стеклом которого тем не менее не плескалось ни синевы, ни света — хренов лис, с чувством долга исполнив не слова, а констатации свершенного факта, действительно успел то не то запереть, не то и вовсе тем или иным образом…

Заколотить.

— Сейчас посмотрим, как тебе это придется по душе, гребучий ты гад… — злорадно рыкнул Уэльс.

Руки его нервно и неприкаянно тряслись, дыхание едва-едва восстанавливалось, и страх, сковавший тело, всё еще бурлил по растревоженным венам, разбрызгиваясь теперь еще и больным адреналином такого же больного шизофреника, подхватившего опасную болезнь тем самым примитивным воздушно-капельным путем.

Подлетев к окну, мальчишка раздвинул стеклянные рамы, заметив, что шорох под дверью резко прекратился, до последней просмоленной шерстинки обратившись во слух. Это его подбодрило, подзадорило, и, огладив подушками пальцев наложенные древесные стенки, ворующие необходимый внешний свет, Юа додумался просто-таки до бесподобной — а, главное, действенной, — по своему мнению, идеи.

Забрался с ногами на шатенький подоконничек, встав почти в полный рост — насколько позволяла высота не такой уж и высокой сгорбленной комнатушки. Цепко и крепко ухватился над головой руками за одну из досок-балок, опоясавших кромешное отсутствие потолка, и, как следует замахнувшись, со всей дури ударил по створкам всё той же многострадальной босой пяткой…

С удовольствием расплываясь в кривой пульсирующей улыбке, когда те, покачнувшись да проскрипев, сначала просто распахнулись, забившись на ветру неуклюжими тяжелыми крыльями, а потом, потеряв друг друга, и вовсе разлучились, отправляя самое слабое звено вниз: с грохотом удариться о стену дома, оттолкнуться и бесславно потопиться в хлюпающей дождливой жиже каменисто-мшистой почвы.

Комнату тут же заполнил скромный иссиня-сизый просветок, вскользнувший в объятия зевающих оконных проемов. Зашелестел с интересом заглянувший ветер, где-то вдалеке заигрались мигающие редкими звездами наяды в мертвенно-бледных волнующихся морях.

Одинокая башка черной ведьмы, выжженной на дереве, сонно да удивленно стучалась и колыхалась на своей половине, в то время как задница ее — еще более одинокая, отшибленная и потерянная — оставалась рыдать где-то недалеко внизу, под прискорбным взором замогильного кельтского креста да охапки ощипанных метел, до которых отсюда можно было бы вполне, отыщи желание, дотянуться…

— Юа?! Мальчик…? Что там такое у тебя происходит?! — тут же — прождав на удивление долго, аж с целую четверть недобитой минуты — послышалось из-за двери, сопровождаемое новым грохотом требовательного нервного удара. — Юа?! Послушай, если ты сейчас же не ответишь, я…

Уэльсу как-то чересчур сильно захотелось над тем поиздеваться, чтобы вкусил всего, что заслужил. Чтобы не сходил так внезапно — хоть бы предупреждал заранее, что ли, знак какой-нибудь давал и возможность подготовиться — с ума и не носился бы за ним по всему своему монстроидному дому с обещаниями убить, как только догонит, и успокаивая тем, что следом покончит с собой и сам.

Что самое страшное, Юа даже не тешился сомнением, что в приступе очередного ража, когда однажды этому дурню безвозвратно снесёт паруса, он же вполне…

Сможет.

Он взаправду, наверное, сможет провернуть что-нибудь настолько непоправимое, и внутри от этого застилалось морозом, а к горлу подкатывал отравленный комок горького кураре.

— А разве ты не должен был отсюда свалить, а? — вопреки всем желаниям, хмуро буркнул Уэльс, опасаясь, как бы ненароком не перегнуть чересчур тонкую да сухую ветку и не наворошить еще больших бед: Рейнхарт ведь, скорее всего, дверь эту выбить мог запросто, но думать об этом не хотелось, потому что в лоб тут же стучался вполне очевидный и безответный вопрос и болезненно бьющее осознание того, что ему тут просто-напросто спускали все эти выходки с рук и давали временную поблажку. — Какого хрена ты продолжаешь тут торчать, если обещал убраться?

Микель его не слушал.

Вернее, слушал, конечно, но, едва поняв, что ничего насущного и полезного упрямый стервец не ответит, немедля поставил прежнюю заезженную пластинку, сатанея от настойчивости и напора, пока хренов граммофон надрывался покореженной колотящейся иглой:

— Я спросил, что там происходит, дрянной ты малец! Пытаешься удрать от меня через окно? Или что?!

— Или что, — хмуро отозвался Юа. — Можно подумать, мне есть, куда драть… Но меня бесит сидеть в грёбаном спертом воздухе и в темноте, так что уж извини, дебильный ты кретинобраз, но каргу твою бесценную пришлось маленько поломать. Ибо нехрен было меня вообще сюда заселять…

— Да плевать мне на каргу! Меня волнует, что происходит с тобой, а не с ней!

Кажется, дальше последовало что-то приглушенное и чуть более спокойное о том, что, главное, лишь бы сам Юа был в порядке и оставался здесь, но с уверенностью Уэльс сказать не мог — слишком непривычно тихо заговорил вдруг чокнутый на всю голову мужчина. Заговорил да, вновь затянувшись своим табаком, лезущим и лезущим сквозь широкие утлые щели, так и замолк, не то опускаясь обратно на задницу, не то оставаясь стоять на ногах, не то хрен его знает что еще.

Юа постоял еще с немного тоже, покачался туда и сюда, поприслушивался.

Поглядел на чертового кота, устроившего весь этот двинутый и ни разу не смешной бедлам, а теперь вроде как непричастно под одеялом мурлыкающего да дрыхнущего без задних подушечных лап. Устало ругнувшись под нос, мысленно поблагодарил хреново потустороннее чудовище хотя бы за то, что то успело расставить здесь повсюду простенькие парафиновые свечки, которые можно было бы зажечь запримеченными на подоконнике спичками, закрыть стекла и попытаться худо-бедно осветить разнесенное практически до щепок помещеньице — маленькое, узенькое, с темно-синими, что небо по весеннему утру, стенами да снятым скальпом пыльного потолка.