У Юа не отыскалось воли пошевелиться, сбросить, согнать, сделать хоть что-либо вообще.

Распятый в своём новоявленном колотящемся безумстве, он лежал под этим человеком с разметанными ковром волосами, с часто-часто бьющимся сердцем, с покорностью жреческого танца перед грядущим принесением кровавой жатвы…

И даже когда Рейнхарт потянулся ниже, даже когда оказался совсем-совсем рядом и здесь, гипнотизируя взглядом старого бразильского удава, собирающегося его вместе со всей душой пожрать, Юа не посмел воспротивиться.

Не посмел бы до целующего предреченного конца, не посмел бы ни за что…

Если бы не трижды чертовый, трижды паршивый, трижды проклятый позабытый кошак, что, выбрав самый дурной, самый неподходящий момент для своей чокнутой кошачьей мести, попутно решая в законсервированном мяукающем мозгу, что прекрасный принц попал в беду и нуждается в истинном храбром воителе, не выпрыгнул белым тучным мячом из-за поверженного кресла…

Всеми своими оплывшими когтистыми лапами впиваясь взвывшему матерным воплем Рейнхарту в перекошенное от боли лицо.

========== Часть 14. Библионочь ==========

Я забыл мой сон прекрасный.

Навсегда забыл.

Сон прекрасный, сон неясный

Мне когдато был.

И душа полна обиды.

— Где забыл мою?.. —

Отвечаю: — Панихиды

По сей день пою. —

А душа: — Хочу веселья.

Вспомни вещий сон.

В дочь мою на новоселье

Будешь ты влюблен.

— Помоги мне, — говорю я.

— Помогу потом. —

И живу-пою, горюя.

Плачу об одном.

Иван Рукавишников. «Сон забытый»

— Юа! Юа, открой! Открой сейчас же, слышишь?! Юа, черти тебя подери!

Уэльс, не заботясь тем, что проклятый Рейнхарт не мог увидеть его сквозь заслонку баррикадой удерживаемой двери, с выразительным гневом, прищуренными до иголок глазами и плюющимся шипением прокричал, в сердцах ударяя коленом по не внушающей никакого доверия деревяшке:

— Вон отсюда пошел, скотина! Держи свои гребаные маньячные руки при себе! Не знаю, что ты сделал, чтобы запудрить мне мозги и устроить всё… то, что ты там устроил, но больше у тебя так не выйдет! Не надейся даже, сволочь! Козел сраный! Надо было только с тобой связаться… Ублюдок озабоченный!

— Сдается мне, ты и сам неплохо подо мной разложился, скромник ты наш! Так разложился, что едва ноги не раздвинул! Давай смотреть правде в глаза, мальчик: ты такой же гребаный извращенец, как и я!

Чудовище по ту сторону бушевало, ломилось ногами и кулаками — иногда даже, судя по странной ритмике смешивающегося звука, головой, — и тощему Уэльсу, старающемуся не думать о том кошмарном, что он только что от этой твари услышал, приходилось прикладывать все свои силы, чтобы налегать на проклятую дверь сверху — благо, что хренова замычка в той все-таки нашлась и, благо, что даже в кои-то веки рабочая, пусть и пожранная столетней ржавчиной, зато заседающая так крепко, что хотя бы на её счет можно было обойтись без волнения.

Едва очутившись наверху, куда он сиганул подстреленным перекошенным зайцем по орущим старушечьим ступеням, едва почуяв запах паршивого паленого мяса, исходящего от разбесившегося Рейнхарта, мальчишка быстро — в несколько летучих прыжков — добежал до отведенной ему чердачной комнатушки. Захлопнулся на всё, на что захлопнуться мог, заперся, в панике огляделся кругом, пытаясь сообразить, чем можно подпереть хренову дверь, но придумать ничего не успел — лестница уже оргазмировала под воплем несущегося по следу Микеля, что, клокоча самым страшным и до сих пор не виденным из своих припадков, явно и истово горел желанием душить, рвать, пускать кишки и просто всячески убивать.

Юа не верил до самого конца, будто какая-то хлипкая древесная перегородка спасет его зыбкую скудную жизнь, но та тем не менее на удивление справлялась, а тело, налившись упрямой резиной, прикладывало все усилия, чтобы пружинить вместе с ней да отталкивать чумную зверюгу обратно её же психопатничающей швыряющейся инерцией.

— Пошел отсюда, козлина, сказал же тебе только что! — тоже долбясь со своей стороны кулаками, прокричал, холодея нутром, но скрипя зубами, мальчишка. — Иди поспи, например! Или прогуляйся, чтобы освежить свою тупую башку и понять, что за блядушник ты тут пытаешься устроить!

— Юа! Я тебе так жопу надеру, как только ты высунешься наружу, что с месяц сидеть не сможешь! Клянусь тебе! И потом не плачь, что больно! Отхлестаю ремнем и сраной еловой веткой, маленькая ты дрянь! До крови и мяса отхлестаю!

— А кто сказал, что я вообще к тебе выйду, идиотище больное?! — рявкнул Юа, пунцовея от гнева, страха и стыда лицом да вспотевшими трясущимися руками. — Черта с два, не надейся даже! Хлестай и дери самого себя, сука садистская!

— И куда же ты денешься?! Будешь медленно сдыхать в этой убогой комнате и обращаться высохшей трупной мумией?! Не будь настолько наивным, я тебя умоляю! Я запер в доме все окна и все двери, так что выхода у тебя нет! Захочешь есть и пить — выйдешь как миленький! И тогда, юноша, пеняй на себя! Я не прощаю предательств, понял меня?!

— Да ты просто больной! — в давящей на голову истерике проорал Уэльс, понимая, однако, что правду этот хренов придурок озвучил дельную — вот почему в его новоиспеченной гребаной клетке оказалось настолько темно! Вот почему вообще во всём доме было настолько непроглядно темно, если выключить глазами сонные свечи и заметить, что света извне внутрь давно уже принципиально — за исключением гостиной, в которой этот монстр обосновался — не попадало. — Я лучше сдохну здесь от голода и той же жажды, чем пойду к такому тебе! Нихера я не пойду, пока ты не придешь в себя, идиот! Понятно?! Никто тебя не предавал, ты, кретинище ебнутое! Вылечи уже или хотя бы вправь на место свои кривые мозги!

Он орал и вопил недозволительно многое и недозволительно откровенное — можно же было хотя бы заметить, что выходить в целом никто не отказывался, блядь… — но больной психопат, конечно же, не слышал ничего напрочь. Он-то и в более-менее здоровом состоянии не слишком понимал, что скрытный да грубый на язык Уэльс пытался до его тупых извилин донести, а сейчас, когда глаза и уши окончательно отказали, всё это, зля Юа лишь сильнее, становилось как никогда пустым, бестолковым и тщетным.

Продолжая тупически биться, отламывать кулаками и ногтями от дерева щепки и рычать глухие животные угрозы, разобрать которых отсюда не получалось, Рейнхарт вдруг на секунду вроде бы остановился и затих…

Правда, спустя ровно одно мгновение тут же впечатался в перегородку не то обутой в тяжелый сапог ногой — хотя это вряд ли, потому что где бы он умудрился так быстро тот достать да нацепить, — не то покорно разбивающейся башкой, не щадя ни должного вытечь с такого удара — очень и очень спорного — серого вещества, ни мяса, ни костей. Пускай они и ругались, пускай скандалили почти насмерть, не собираясь сходить со своих долбаных позиций, пускай зверский Рейнхарт не на шутку нервировал и пугал его, Юа всё же стало как-то по-особенному сильно и сильно…

Боязно.

Не за себя даже, а…

За него.

До дрожи переживательно, что этот агонизирующий бестолковый кретин действительно что-нибудь сотворит с собой в нездоровом запале такой же нездоровой ревности, которую, в принципе, понять получалось, хоть и при этом — нихера.

— Прекрати! — осознавая, что достучаться, как ни пытайся, не выйдет, всё равно взревел он. — Прекрати уже себя калечить! И прекрати меня собой таким пугать! Успокойся, я тебе сказал! Успокойся и вали в постель! Иди отоспись! Утром поговорим, тупица несчастный!

Тупица этот ни понимать, ни слушать, конечно же, не захотел.

Разбежавшись на несколько шагов, снова врезался в херову дверь, что, поскрипывая, уже как-то так подозрительно туда и сюда пошатывалась, точно поврежденный и наполовину выбитый зуб в раздувшейся кровоточащей десне.

— Блядский же ты придурок… Вали хотя бы рожу свою чем-нибудь смажь! Что делать будешь, если она еще и загноится?! И оставь меня, наконец, в покое!