А потом сраный herra Петер, разрушивший его нелепые идиотские надежды и чересчур резво очутившийся рядом, протянул руку и схватил бестолкового недоростка за щиколотку, сдергивая вниз с такой сокрушительной силой, что Уэльс, не сдержав скребнувшего по губам вскрика, подбитым журавлем понесся в жуткое черно-клетчатое море, в пасть разъявшего ядовитые зубы Левиафана и на намеренно подставленную грудь крепко обхватившего руками чужого мужчины.

Злость, окутавшая выловившей посейдоновой сетью, соткалась настолько неразрывной и прочной, что, проклиная всё в этом мире уже в голос да вслух и задыхаясь объявшей тело болезненной ярью, Юа умудрился проехаться по ненавистной роже стиснутым впопыхах кулаком, как следует лягнуть коленом куда-то чуть правее бедра и даже почти освободиться…

Когда его, стиснув одной ладонью за глотку, а другой — за беспокойно бьющиеся ломкие руки, швырнули, толкнули, перевернули на лопатки, ударили затылком о пол и с ужаснувшей расторопной быстротой нависли сверху, накрепко обездвиживая и фиксируя тщетно елозящее тело сжавшимися по обеим сторонам от бедер коленями.

Привыкший к бесконтрольным сменам настроения страдающего психопатией Рейнхарта, к постоянной беспочвенной агрессии и той убийственной предсказуемой непредсказуемости, что от момента к моменту вспыхивала в оцинкованных леопардовых глазах, Уэльс — слишком редко и слишком мало пересекавшийся в своей жизни с другими людьми — подсознательно готовился к какому-нибудь такому — вернее, нетакому — выкрутасу и в лице этого человека, напрягая все канаты и жилы, все мышцы и нервы, инстинктивно стремясь защититься и с достоинством вынести заключительный добивающий удар…

А herra Петер, надавив напоследок чуть сильнее ему на горло, вдруг просто разжал хватку и…

Отпустил.

Остался восседать на свалянных всмятку бедрах, припечатывать неподъемной махиной веса к неудобному твердому полу, но вот причинять намеренную боль или удерживать как-либо иначе — не стал, вместо этого выпрямляясь, придирчиво поправляя волосы и глядя особачившемуся, но заметно растерявшемуся мальчишке в глаза хмуроватым, холодноватым, недовольным и разочаровавшимся взглядом.

— Как ни погляжу, а у меня один горе-ученик тупее другого, и так круг за кругом, круг за кругом — можно устраивать целенький цирковой забег бесталанно талантливых идиотин… Что это только что была за блажь, а, маленький тупень? Неужели все причитающиеся тебе мозги ушли на эту вот смазливую мордаху? Ежели так, то это трижды печально, потому как, запомни хорошенько, безмозглые цветы, как и безмозглые жены, знаешь ли, ни одному настоящему мужику не нужны.

Уэльс, придушенный не столько всей этой нездоровой затянувшейся ситуацией, где он продолжал лежать на полу под чужим телом да морщиться от ощущения медленно немеющих конечностей, сколько новым обескураживающим унижением, не смог выдавить в ответ ни единого целостного слова. Бессмысленно буркнул, покусал синяки замученных губ, попытался — вяло и без особого старания — шевельнуться, но, ожидаемо, так и остался лежать, как лежал, скребясь ломающимися ногтями по продуваемой сквозняками рисованной плитке.

— Что, вот так трусливо порешил удрать? Ничего ему не объяснить, всё утаить, всё бросить и свалить, оставаясь пожизненно страдать запертой в подвале дурой? — угрюмо, проникая лобовым разрывающим выстрелом в самое сердце, прохрипел потерявший в лице рыжеволосый человек. — Первая любовь — она на то первая любовь и есть, что поминать ты ее будешь всю оставшуюся жизнь. А уж если ты ее сам себе настолько изгадишь, эту чертову любовь, то получишь на выходе гнобящую до гроба манию, и, извини уж за несветлые предречения, таким макаром счастья в дальнейшем, болванище неотесанное, так никогда и не узнаешь.

Уэльс непонимающе, отказываясь верить в то, что слышали и остервенело запинывали в отупевший мозг его уши, сморгнул, открыл было хрипящий пугающей пустотой рот…

— А вот этого нам не надо, не начинай, тупица. Не похож ты сейчас на того, кто готов не сказать, так хотя бы принять свою личную правдивую правду. Думаешь, я совсем слепой и за всё это время не заметил, что он тебя каждый день встречал, каждый день приводил сюда, стискивал в охапку, раздевал глазами и только чудом терпел твои вечные гормональные сбои, очаровательная ты женщина? Пока кое-кто не решил, что будет полезней его прогнать, конечно, потому что их же так много таких по улице шляется: тех, кто станет по доброй воле сидеть у тебя в ногах и исполнять неразумные эгоцентричные прихоти… Неужели ты всерьез веришь, будто вокруг тебя собрались одни идиоты, не способные ничего разглядеть, а умный, мол, только в каком-то там месте ты?

Уэльс, необратимо и неостановимо пунцовеющий до постыдных волосяных корней, до внутренних сердечных рассадников, залившихся закатом свалившегося в море кровавого солнца, и до троящейся поволочной дрожи в поплывших раскосых глазах, обессиленно всхрипнул, обессилено выдохнул, никак не решаясь поверить, что действительно услышал то, что услышал, что проклятый Рейнхарт настолько переплелся с ним в одну страшную неделимую повязь, что проклятый Рейнхарт…

Просто когдато в его охромевшей запустелой жизни…

Был.

— За… заткнитесь, вы… Заткнитесь и свалите… с меня…

Herra Гунтарссон, в принципе своём ничего иного и не ждавший, недовольно сощурился. Намеренно неторопливо подобрал с пола укатившуюся сигарету, отряхнул ту от поналипшей пыли и, закусив зубами крошащийся и першащийся кончик, наклонился настолько низко, чтобы щекочущие пряди упали Юа на лицо и грудь, вызывая вполне однозначное желание выдрать их к чертовой матери из рыжей башки вон.

— Я-то заткнусь, дурная ты недоросль. Потреплюсь тут с тобой немного и заткнусь, да. Но что, когда это случится, станешь делать ты? Так и продолжишь бегать от собственного хвоста, трястись по углам, лгать, делать вид, что мальчики не плачут, потому что какая-то недалекая бабенка имела несчастье однажды это сказать, и позволять всему, что у тебя могло бы случиться, вываливаться из рук? — он, на несколько секунд замолчав, глубоко затянулся, нарочно выпуская в лицо закашлявшегося до слёз Юа сгусток едкого прогорклого тумана. — Вот что, глупый: ко всем в этой жизни рано или поздно подкрадывается некая задница, и считай, что тебе повезло, если сделала она это всего лишь раз или два. Поступать с ней, кто бы что ни говорил, можно двумя способами: либо тонуть и уходить на дно с головой, позволяя себя убить и раздавить, либо попробовать позвать на помощь и, представь себе, вполне себе ее получить. Одно дело, не окажись у тебя в этом мире печальнейше никого, а так… Я пытаюсь сказать, что если у тебя неприятности — просто скажи об этом ему. Или мне. Или кому-нибудь еще, кто захочет тебя услышать. Не надо сидеть и задыхаться в одиночестве, непутевый ты дурачок.

Юа, прекративший и брыкаться, и чертыхаться, и думать о том, о чём нужды думать не было, притих, застыл.

Запоздало соображая, что о них с Рейнхартом здесь знали уже, наверное, все до последнего, ощутил, как изнутри, нерешительно заволновавшись, попыталось подняться отчасти добивающее, а отчасти… согревающее… незнакомое, но очень приятное тепло, пряным рябиновым клубком свернувшееся чуть ниже поджавшегося желудка, а потом…

Потом Юа вспомнил, что никакого Рейнхарта у него больше не осталось.

У него вообще больше ничего и никого не осталось, кроме забившей гвозди мучительной серости да мешающего жить паршивого характера, кроме облысевших скелетов в выпотрошенных шкафах с заевшими дверцами да бессчетных и бесчестных снов, черный дракон в которых уже не летал, а полумертво приползал на продырявленном брюхе к ногам и, прикрывая тоскливые слепые глаза, сворачивался исхудалым кольцом, медленно-медленно обращающимся под редким талым солнцем выбеленным известью умирающим камнем.

Юа стиснул от болезненной досады и закрадывающейся в нутро подстреленной паники зубы, отвернул в сторону исказившееся и запавшее лицо. Закрыл и открыл чешущиеся, слепящие, режущиеся и набухающие запретной влагой глаза, вновь закрыл и открыл, чувствуя, как дым из посторонней сигареты расщепляет сопротивляющиеся лёгкие и печень, как втекает в кровь и отчего-то немножко — самую-самую каплю — дурманит, вынуждая увидеть то, чего не было и не могло здесь быть.