Статуя гармонировала, пробуждала нечто потаенное внутри, обрывая прибрежный рейд каждого, кто оказывался поблизости, хотя бы на рваную долю остановившейся в стрелках минуты, и Юа, не особо склонный к проявлению изредка гложущих чувств, осторожно потянулся ладонью, притрагиваясь подушками пальцев сначала к леденющему планширу, а затем и к еще более ледяным не то ложноножкам, не то…
Все-таки веслам, пожалуй.
— Уверен ли я, спрашиваешь…? — Микель, подобравшийся почти вплотную, но незримо оставшийся ошиваться за спиной, словно не желая мешать и без того скупому на искренность мальчику, невидимо, но ощутимо — сейчас Уэльс отчего-то ощущал даже то, как возилось в своей склерной сфере проеденное язвой скрытое солнце — пожал плечами. Призадумался, затянулся вынутой из пачки сигаретой и, недовольно простонав, когда ту выдернул из рук да унес прочь кривляющийся балбес-ветер, рассеянно пробормотал: — Думаю, что уверен, драгоценный мой… Знаю, на первый взгляд он не очень-то похож, но, кажется, ты на моей памяти первый, кто прямо-таки взял и открыто в его… ремесленной принадлежности усомнился. Обычно людям хватает наслушаться чужих слов или прочитать умную всезнающую табличку, чтобы лишиться способности сгенерировать собственное мнение: они, если понадобится, и в дереве увидят его, этот самый корабль… Но, сдается мне, даже ты поддался его шарму и теперь чувствуешь, что Странник — все-таки самое настоящее судно? Пусть оно никогда и не поплывет, пусть не раскроет парусов и не загребет волну смазанными северной смолкой веслами, но всё же… Ничем иным, кроме как кораблем мечты, оно попросту не может являться.
Юа, не до конца вдумывающийся, о чем опять болтал Микель, но и не слишком старающийся за тем поспевать, с поразительной ладностью и сговорчивостью кивнул, продолжая да продолжая стоять и смотреть на прогнувшийся стальной скелет, на растопыренные скорпионьи ножки, всё яснее и яснее обволакивающиеся древесиной древних нортлэндовских весел…
— Его создал, если память не подводит меня, некий — весьма популярный здесь в свое время — Йон Гуннар, впоследствии скончавшийся от незапланированно пришедшей по его душу лейкемии. Бедняга не дожил до того памятного дня, когда монумент увидел долгожданный свет: Sun Voyager стал последним его оплотом, и некоторые верят, что именно на астральном духе-двойнике этого судна скульптор уплыл в свое обетованное посмертие, оставив простым обывателям лишь постную его хребтовину. Большинство приезжих — да и не приезжих, собственно, тоже — склонно думать, что Странник — этакий мемориал в честь канувших воинов-викингов, с запозданием установленный в конце славных девяностых, когда тебя, мой мальчик, еще, кажется, даже не было на свете — как же изумительно об этом, знал бы ты, думать… Но личности эти невежественно ошибаются: сам Гуннар говорил, что корабль его — простое судно из привидевшейся ему однажды грезы, этакое невоплощенное, но благородное стремление отыскать неоткрытые земли в перенаселенном переизученном мирке… Что у него, по моему скромному мнению, так или иначе получилось. Истинное судно ведь и должно быть именно таким — живым, влекущим за собой в полет или в дальнее плаванье, а как оно выглядит и не забыли ли ему приделать фальшборт да парус — это всё мелочи жизни, поверь мне. Повесить кусок парусины может каждый, а вот дать куску железа или древесины единственную на всю жизнь душу — сущие единицы.
И снова Юа слушал, слушал, слушал…
Теперь уже — так повально и очарованно, что не замечал, что и мелодично-затихающий голос Рейнхарта, и рыскающий повсюду прибрежный ветер, и сам корабль, впитавший в себя три десятка солнечных оттенков медленного смеркающегося сгорания, сливались в удивительный единый поток, единое одушевленное существо, единый закат посреди сгущающейся звездной темени, когда сердце оживало, робко, обнадеженно стучалось в костях, касалось холодными вспотевшими ладонями оглаженных стальных боков, бережно приласкивая и в который уже раз здороваясь с обретшей мертвую плоть Мечтой.
Где-то в те же минуты ароматы смурого нордического города изменили свою прогрессию, заворачиваясь тугим рыбьим узлом в пестрой обертке из снежной чешуи, и даже безответные машины остановились и добровольно умерли, рассыпавшись прибрежными спорами зачинающихся сияющих лун. Взбрызнули мелизмы угасающей беззвучной мелодии, зашуршала незримая парусиновая ткань, растянутая тугой прозрачной брюшиной, распороли волну ударившие стальные весла, запутавшиеся в нитях всплывшей к поверхности сине-северной морской травы…
— А можно я тебя тихонечко сфотографирую, мой юный цветок? — спросил вдруг — практически на ухо, кретин кучерявый, подкрался и спросил — Рейнхарт, разрывая иллюзию только-только успокоившего уединения, опустившейся на плечи отрешенности и кровавой полярной зари на тысячу маленьких безжалостных сколов, на синдром веселящихся множественных личностей, запертых под одной черепной коробкой спятившего двуногого Никого.
— Ч-чего…? — отчасти уверенный, что вновь ослышался — хотя ведь ни черта подобного, ни черта… — а отчасти бесконечно раздраженный, что дурной лисоватый тип так жестоко и так болезненно выдрал его из объятия сомкнувшегося Ютландского моря, сорвав с головы рогатый бутафорский шлем, Уэльс, всё еще по-своему заблудившийся, даже не переспросил, не проскрипел, а почти жалобно и измученно простонал.
Помешкав, обернулся.
Поплывшими, слезящимися и донельзя потерянными глазами, впитавшими крупицы просыпанного волшебства, уставился на лохмато-смазливого человека в плотно запахнутом английском пальто, что, достав из кармана новомодный навороченный сотовый, повязанный проводками стрекочущих интернетов, камер и вышедших из ума виниловых пластинок, стоял, безоружно улыбался и, приподняв руку с нацеленной техногенной игрушкой, кажется, действительно собирался…
Безнаказанно и безапелляционно нажать на кнопку хренового снимка.
— Ты что, совсем двинулся…? — пока еще мирно, хоть и с нарастающим тремором, уточнил Уэльс, для которого творящееся было и оставалось наглой, жуткой, кошмарной неслыханной дикостью: какая, к черту, фотография, что за нездоровые аморальные замашки, к чему и, что главное, зачем?!
Лицо Рейнхарта же между тем знакомым жестом вытянулось, удлинилось, что ничего хорошего по факту — в этом Юа разбирался теперь на ура — не сулило, покрылось опасной бледностью разочарованного неудовольствия…
Правда, сделало оно это сугубо на время — весьма и весьма, спасибо, непродолжительное.
— Почему же ты постоянно спрашиваешь меня о моих умственных… или, вернее… что-то я совсем запутался… душевных качествах, краса моя? Что такого страшного я сказал сейчас снова, чтобы опять нарваться на твое негодование?
Уэльс почувствовал, как, взвыв доведенными немыми связками, застрадали разом все мышечные нервы левой половины его собственного лица — застуженные, замученные и лишившиеся последних крох беззащитно-нежного терпения. В результате дернулась, бросившись сначала вниз, а потом и вверх, бровь, дернулся в спазменном бессилии глаз, и мальчишка, окончательно выведенный из себя, стремительно хлопнув по перекошенной истерикой физиономии хлесткой холодной ладонью, оскалил зубы уже отнюдь не для пустотелой безобидной видимости: с предупреждающим букетиком белладонны и волчьего красного сока по вспоротой оголенной белизне.
— Заткнись, — не то пригрозил, хотя грозить было нечем, не то попытался посоветовать он. — Просто заткнись, придурок, и убери свой паршивый телефон прочь с моих глаз! Мне не надо, чтобы всякие извращенные идиоты тыкались в меня тупыми сотовыми, а после черт знает что делали с такими же чертовыми фотографиями! Убери его сейчас же, по-хорошему говорю! Не смей нажимать на эту сраную кнопку!
Нет.
Лисий Микки Маус, разумеется, ни-че-го не понимал.
— Конечно, нам не нужно, чтобы всякие извращенные идиоты тыкались в тебя своими грязными камерами… да и не только… камерами… Кто же с этим спорит? Поверь, я сам этого не оценю и возьму заботу о каждом, кто осмелится попробовать, лично на себя. Но, право, милый мальчик, порадуй меня! Подари всего лишь один жалкий снимок на память! Он не умалит твоей красоты, а я смогу засыпать с благословенной иконой у груди и хотя бы так истово, чтобы мучиться грызущей бессонницей, не сходить без тебя с ума. Неужели я столь о многом прошу? Всего один-единственный раз!
