— Карпу…? Причем тут Карп, милый мой юноша…?
Мужчина казался настолько удивленным, что Юа даже тихо-тихо и жутко довольно — самим собой и отчасти сгинувшим без вести бравым недооцененным котом — прыснул. Поерзал. Чуть отстранившись, задумчиво уставился в желтые глаза, впервые за долгое-долгое время позволяя себе без прикрытий теми залюбоваться.
— Он провожал меня, пока я топился в твоей сраной… — формалиновой, да…? — водице. А после… после сбежал. Хотя теперь-то я хорошо понимаю, что он жопой своей чуял, какое здесь завертится дерьмо, а потому и свалил. И пока я гонялся за ним, пытаясь отыскать и вернуть обратно, то наткнулся на эту чертову троицу, которая, кажется, то ли ждала наказа, то ли что там еще у вас бывает — но едва стоило возвратиться в дом, как следом пришли и они. Я вовсе не думал, что смогу с ними справиться, если ты хочешь знать честно… И не то чтобы даже особенно пытался. Но подыхать так просто не хотелось. Вот и… вот. Одного я заколол на ступенях подвала — никогда не подумал бы, что стану воспевать эту хренову темноту, только благодаря которой меня и не заметили… А другого… Другой пытался сыграть со мной в сучьи прятки, а мне каким-то чертом… снова просто… повезло, наверное.
Юа не притворялся: он действительно был растерян и искренне не понимал, как всё это получилось, каким чудом его не застрелили и каким вообще неизвестным образом семнадцатилетнему неопытному мальчишке удалось в одиночку завалить двух здоровых мужиков с не самой чистой совестью и репутацией, и Рейнхарт…
Рейнхарт беспрекословно верил ему.
Однако…
— Если это и везение, то меньше, чем поразительным, его никак не назовешь, дорогой мой. — Со значением изогнув темную бровь, мужчина вывернул шею, покосился на лежащего неподалеку покойника с рукоятью ножа в горле. Одобрительно присвистнул, вытягивая последнее шипящее «с-с-с-с» и пытаясь перенять то ли жаворонковый напев, то ли поздний стрижевый клекот. — С одного удара попасть в столь тонкое и чувствительное местечко — это однозначный талант, котик, и я бы обязательно поаплодировал тебе, не окажись у меня заняты в сей торжественный час руки.
— Не паясничай, скотина! — тут же взвился Уэльс, на что получил еще один короткий и ласковый поцелуй в накрытый снова — и приличным порядком — отросшей челкой лоб.
— А я и не думал даже. Как можно? Я всегда откровенен с тобой, радость, и говорю предельно честно, не думая кривить ни душой, ни совестью: твоя меткость и твоя свирепость настолько поразили меня, что я невольно задумался…
— О чём еще? — с подозрением уточнил мальчишка, когда понял, что Микель так просто заканчивать не собирается, Микель тянет и явно всё-таки издевается, чего бы там обратного ни говорил. — Ну?
Вместо ответа, который невольно интриговал и нервировал этой своей недостижимой загадочностью, с Юа расплатились поощрительным — будто он был примерным недорощенным ребенком, что показал себя с внезапной светлой стороны, честное слово! — поцелуем, а затем, не оставляя времени на еще один всплеск подступающего возмущения, тут же перебили, тут же помрачнели лицом и разлились горьким нефтяным мореубийцей.
— Возвращаясь к твоему рассказу, малыш… Ты сказал, что видел троих, мальчик мой. Я твердо это расслышал. Но я увидел всего два тела. Третье тоже где-нибудь в доме? Или…?
Юа — встревоженный нежеланной переменой русел — качнул головой, нервно прикусил губу.
Впервые, наконец, покосившись в прихожую и на заряженные мужские пистолеты, нехотя признал, тоже в мгновение теряя весь прежний — больной и перевернутый, но пугающе азартный — настрой:
— Или, Рейн. Чертово или. За мной отправились только двое. Третьего я видел снаружи, и мне казалось — по звукам, я почти уверен, — что он даже заходил следом в дом, но во всей этой чертовщине их оказалось только двое, и я понятия не имею, что произошло и куда подевался еще один…
— Ты проверил дом? — холодея каждой своей наружной жилкой, сбивчиво, но скалисто-твердо рыкнул Микель, на что мальчишка снова поспешно кивнул, недовольно ершась под чересчур обжигающим взглядом и напружинившимся — для сиюминутного осмотра — мужским телом.
— Насколько смог. Да. Прошло уже часов девять с тех пор, как они побывали здесь, Рейн. Если бы кто-то еще притаился тут — он давно бы вылез и переубивал нас, вот хотя бы пока ты меня трахал и ни черта больше вокруг себя не видел.
Убеждение представлялось ему железным, стойким, и Рейнхарт на него тоже, помешкав, согласился, кивнул, и вроде бы всё постепенно становилось проще да понятнее — по крайней мере, Рейн теперь был рядом, Рейн мог решить нерешимое и что-нибудь во всём этом дурдоме сообразить, — но Уэльсу отчего-то делалось всё нервознее и нервознее, и в итоге с губ его, сотрясшихся мелкой гусиной дрожью, высыпался хлопьями прогорклый хриплый кашель, пропахший сырыми прелыми ветрами и сумасшедшей бумажной осенью в банке из-под ромашкового чая да отцветшего персикового георгина.
— Юа? Мальчик? Мальчик мой, что с тобой? Что?!
Рейн тут же всполошился, тут же позабыл и про чертову несостыковку, и про пистолеты, быстро выпущенные из пальцев.
Ухватил за заостренный худой подбородок, приподнял возлюбленное лицо, вглядываясь в покрывшиеся рябью невольных слезных стрел глаза, принялся оглаживать щеки и целовать-целовать-целовать раскрывшиеся губы, собирая с тех крупицы долетающего кашля, и лишь после, когда мальчишка немного успокоился, когда с жадностью втянул ноздрями и гортанью посвистывающего воздуха — позволил тому несильно оттолкнуть, отпрянуть, смущенно утереть ребром ладони глаза и буркнуть что-то про «всё со мной в порядке, дурной хаукарль» и «чертову прицепившуюся простуду».
Отдышавшись, успокоив зашедшиеся нервы, юноша растер ладонью лицо, растер глотку и грудину, и лишь после, покачавшись туда-сюда, перебивая все потенциальные встревоженные вопросы, готовые вот-вот сорваться с прокуренных губ, задал вопрос собственный — самый важный, самый тревожный и самый невыносимо-безвыходный:
— Что нам теперь делать, Рейн? — новое непривычное «нам» отныне и навсегда горело гордостью, горело довольством и дерзко выпяченным острым подбородком, и Рейнхарт всё больше уверялся, всё больше клялся самому себе, что согласен за одно только звучание этого слова броситься и пешком сквозь пули, и грудью с безбрежного обрыва, и что угодно — только назови, славный, хороший мой мальчишка — еще, лишь бы продолжать слышать, продолжать испивать и продолжать так безумственно, так одуряющее любить. — Я не идиот: понимаю, что здесь нам оставаться, наверное, нельзя, но…
— Придумаем что-нибудь, — снова обхватив руками и снова подтащив строптивого мальчишку поближе к себе, пообещал тому на ухо он. — В половине девятого утра у нас с тобой спасительный самолет, поэтому в аэропорт нам лучше прибыть загодя, но не слишком рано — это не большой город, здесь посадка проводится быстро, и времени хватит с головой, если мы приедем, скажем, к часам семи. Час с небольшим запасом — на всякий непредвиденный случай — я оставляю на дорогу, а это значит, что еще часа три у нас с тобой имеется в нынешнем запасе и распорядиться нам ими следует самым продуктивным способом.
— Каким еще? — Юа непонимающе приподнял брови, в то время как сердце в груди заколотилось запущенным умелыми мастерскими руками, воодушевленным смазанным маховиком: упоминание самолета и чего-то нового, овеянного одновременно надеждой и страхом, шибануло по нервам, впилось в кожу колкой булавкой и немножко надломило, немножко обожгло непривычной болью, немножко выбило из лёгких стравленный холодный воздух.
— Чтобы помыться — я, например, безумно хочу смыть с себя всё это поганое дерьмо, и тебе посоветую последовать моему примеру, а то мне не улыбается мысль, что придется видеть тебя под слоем чужой мерзостной крови — так, знаешь ли, и заревновать недолго. Привести себя в порядок нам обоим тоже не помешает, переодеться — тем более, собрать самые необходимые вещи и провести это время там, где безопаснее, душа моя, я бы и вовсе назвал строжайшей необходимостью, — сказав это, мужчина в очередной раз принялся зацеловывать соблазняющее мальчишеское ухо, на которое, перемежая нормальную тональность с глухим шепотом, нехотя пояснил: — И снова я не настолько непроходимо глуп, чтобы поверить, будто нам так просто позволят убежать. Думаю, наверху были уверены, что ты не представляешь из себя никакой угрозы, а потому особенно заморачиваться с вопросом чистки не стали, но… Если здесь всё-таки был — а он был, раз ты так говоришь — кто-то третий, если они у себя уже знают, что мы с тобой воссоединились, то…
