— Подо… Рейн… Подож… — слова почему-то не желали заканчиваться, слова обрывались на середине, и собственный голос почудился вдруг настолько немощным и настолько неправильным, настолько неуместным и не заслуживающим права звучать, что Уэльс поспешно прикусил язык, утопая в разгорающемся адовом пекле, в чужих радужках и чужих зрачках, что сжирали его, ломали его, подчиняли его и пробуждали в умершем теле такой отклик, такую отдачу, что…

Что терпеть больше не было ни сил, ни желания, ни смысла.

— Я не стану… ждать, моя радость… Не сейчас… только не сейчас…

Руки Микеля, сомкнувшись вокруг головки полового члена и спустившись вниз по налившемуся жилами стволу, ухватились за затвердевшее основание, сжали, попутно принявшись рвать джинсы и белье. Глаза горели. Губы, смочившись языком, потянулись к губам Юа, сминая те яростным глубоким поцелуем, захватившим под убивающий плен практически весь рот.

Уэльс — который до сих пор не был уверен, что всё по-настоящему закончилось, что шок отпустил его и что реальность реальна, а не издевается над ним путем насылаемого сумасшествия, — становясь подвластным воле единственного человека, без которого брызжело кровью сердце, покорно позволил заскользнуть себе в рот, сплестись языком, ошарить все стенки и все уголки на предмет возможной недоговорки или ревности, а после начать тот откровенно насиловать: толчком вниз, толчком наверх, пробуждая во всём напрягшемся теле очумевший отклик, вылившийся в тихий гортанный стон, волну дрожи и руки, что, не подчиняясь мальчишеской воле, тоже потянулись навстречу, тоже мазнули по груди и животу мужчины, напарываясь на что-то мокрое и тягучее, сопровожденное моментальной предупреждающей тряской.

Потянулись дальше, ниже, находя заветный ремень.

Замешкались лишь на долю непривычной секунды, готовясь сделать то, чего никогда не делали прежде, а затем, дрожа и отказывая, принялись неистово тянуть язычок, расстегивать пряжку, драть раздражающую ширинку, хвататься за края и петли, пытаясь хоть как-то чертовы проклятые брюки приопустить, освободить, выпросить и намекнуть.

Впрочем, намеки оказались ни к чему, ни к чему: уже в следующий миг Рейнхарт, быстро истолковавший всё правильно или просто доведенный до той степени возбуждения, за которой не собирался больше ждать, торопливо взрычал в мальчишеский рот.

Прикусил до крови язык и губу, пропуская по нежной розовой плоти сеточку оставленной слюны.

Ухватился пальцами одной руки за тонкий шейный изгиб, сжимая так, чтобы в глазах померк свет, пробежался подушками по остро очерченным антикварным ключицам, выпил еще один засушенный приступ кашля и, огладив выпирающие ребра, резко переместился на поясницу и талию, силой сдирая заниженные джинсы еще ниже.

В чертовом безумии, в котором Юа отвечал на все проявления звериной страстной похоти лишь одобрительными стонами и дрожью готового для соития тела, пальцы мальчишки, лишившись терпения, разобрались, наконец, с застежкой на чужих брюках. Очарованно огладили тугой крепкий живот. Дождем заструились ниже, забираясь под резинку трусов и накрывая собой влажную восставшую жадность, тут же обжегшую их невыносимым жаром, а Рейнхарт…

Рейнхарт, изогнувшись во всей тигриной напряженной спине, простонал.

Отстранился ненадолго, вглядываясь сверху вниз — всегда сверху вниз, отчего вконец съезжала предавшая крыша — в глаза, кончиком языка поддразнивая нижнюю припухшую губу медленным половинчатым поцелуем.

Оскалив клыки, надвигаясь и сминая лишь еще больше, лишь еще желаннее, лишь еще деспотичнее, прошептал:

— Сейчас я буду трахать тебя, мальчик. Сейчас я буду трахать тебя так, что ты не сможешь не кричать. А после… После я залижу все твои раны и унесу тебя отсюда далеко-далеко, слышишь? Туда, где никто больше не посмеет притронуться к тебе, если не захочет сдохнуть последней грязной собакой от моих рук.

Уэльсу, плывущему кружащейся головой и тонущему в своём счастливом беспамятстве, такой расклад очень и очень понравился.

Не просто понравился — заворожил, впился в кровь, откликнулся еще большим возбуждением, и в приступе этом, в блаженной необходимости повиноваться и отдаваться, мальчишка приподнялся на локтях и пятках, отодрал от смазанной чужой кровью постели бёдра, и, ухватившись за собственные джинсы, принялся те поспешно стягивать, одними губами хрипло вышептывая:

— Да… Я слышу, Рейн. Только заткнись и еби уже. Ну же! Давай, Рейн. Я не способен больше этого терпеть…

Слова его взорвались, слова его прогремели издевающимся насмешливым лаем, сводящим с ума наказом, и Микель, окончательно рехнувшись, исказившись в лице и железно оплетши мальчишеские костные бедра пальцами, одним пьяным рывком содрал с того джинсы, терзая ткань на рваные клочья.

Огладил ладонями внутреннюю сторону ног, поддел мизинцем ноющий стоящий член и, подхватив юношу под спину, внезапно и грубо того приподнял, тут же вжимаясь пальцами — до синяков и будоражащей боли — в нежную плоть с обратной стороны надломанных колен, разводя мальчишеские ноги на запад и на восток, приподнимая и складывая, чтобы вбить, втиснуть спиной-затылком в изголовье кровати, чтобы задрать ноги выше головы, а самому, устроившись между тех, жадно толкнуться навстречу пахом, без слов приказывая, чтобы…

Чтобы Юа, который жажда-послушание-боль-нетерпение, сам протянул руки и сам высвободил наружу налитый желанием дикого танца пенис.

Ему даже не потребовалось говорить этого вслух, ему даже не потребовалось угрожать, упрашивать или запугивать: Уэльс, жадно тянясь к его губам, касаясь тех языком, вылизывая и забираясь внутрь, выпрашивая для себя новых и новых поцелуев, покорно огладил стянутый тканью орган, сдернул облепившие штаны ниже и, нетерпеливо скуля, сокращаясь узкими горячими стенками, смазанными мужчиной лишь одним-единственным быстрым толчком облизанных пальцев, ухватился за толстый вздутый член, выуживая тот на долгожданную волю.

Подтащил его к себе, провел влажной головкой по пульсирующему анальному кольцу, мгновенно выгибаясь в спине, поджимая сведенные пальцы ног, запрокидывая голову и оборачиваясь настолько очаровательной шлюшкой, что у Микеля вконец отбило последний кислород, отключило мозги и заставило с рыком впиться рвущими укусами в подставленную для мазохистского ублажения глотку.

— Маленький… дрянной… паршивец… Как же я… как же я тебя… — он не договорил, и зубы его вонзились в тонкую кожу, раздирая до выступившей наглядной крови — чтобы не верили, будто у цветов сок, а не она, — и Юа, ударяясь затылком о дерево, снова взвыл сладостным стоном, подтаскивая горящий желанием мужской член ближе, пытаясь сползти ниже, насадиться, взять, принять, заставить уже, наконец, всунуть и иметь его, пока из задницы не польется чертова кровь, а тело не переломит от вожделенной, поднимающей с того света боли.

Рейнхарт мог бы поиздеваться, Рейнхарт хотел бы поиздеваться, порастянуть мучение и предвкушение, но, заглянув напоследок в расширенные глаза с огромными и сорвавшимися в пропасть черными зрачками, глухо простонал, обессиленно припал к губам в сокрушающем поцелуе и…

Не стал.

Не сумел заставить себя ни одной лишней секундой.

Оторвавшись, собрав их перемешанную слюну, измазал в той пальцы, отёр собственный член и, еще выше задрав мальчишеские ноги, сжав те до хруста и вынуждающей постыдно скулить боли, уткнулся в просящую задницу мокрой головкой.

Протолкнулся плавным нажатием на наконечник, тут же добиваясь ответной реакцией скомканного стона и попытки поерзать, открыться, нетерпеливо принять глубже и больше.

Руки мальчишки, поскребшись о простыню, потянулись навстречу, ухватились за крепкие плечи, вонзились в те излюбленными отросшими ногтями и, вычерчивая алые мучительные бороздки, принялись нещадно драть, разом доводя практически до ударившего в задний мозг оргазма, за которым Микель, оборвав все свои попытки не причинить боль, плюнул, отмахнулся и, рыча сквозь зубы вечные проклятия, яростно ударил бедрами, вгоняя скованный узостью и теснотой занывший член сразу на долгожданную половину, острейшей вспышкой ощущая, как обтираются внутри сухие-сухие стенки, а тощее тельце бьется в конвульсии, изгибается, сотрясается, поджимая каждую жилу и крича-крича-крича сорванным седым голосом.