Если только не готовятся к решающему кровавому прыжку.

Тупо стоя и тупо глядя на них, вдыхая горелый дым, который шёл вовсе не от высушенной подожженной листвы, Юа на мгновение разглядел весь этот чертов грунт, легший под его ноги, до малейшего крохотного камушка, до самой последней гальки, до ничего не значащего бурого скола — и был он отчего-то в багровых натеках, окопах, лужах рвах. На другой миг защемило подреберье, а на третий…

На третий, ощущая себя мотком магнитной пленки, зажеванной VHS-ридером старого видеомагнитофона, стертой и перетертой белыми шумами и приближающимся строгим финалом, когда отгремит последний урезанный титр и всё на свете закончится, если кто-нибудь не нажмет на кнопку обратной перемотки, юноша, не привыкший поддаваться гордыне там, где опасность пахла откровенным траурным вальсом, а музыка звучала честной и даже взрослой, отступил на шаг, с тревогой и сутулой обреченностью глядя, как чертовы люди-нелюди, кроющиеся в хвойной тьме, всё так же остаются стоять, всё так же остаются смотреть, прожигая дулами зачерненных глаз его распятое открытое тело.

Юа, надламывая последние струны шаткой ускользающей жизни, решившей покинуть его с концами, обрывая все выпавшие муки одним контрольным выстрелом, отступил еще на шаг, и еще на один, с непониманием, сковывающим тело ужасом и легким болезненным раздражением глядя, как мертвые люди, глодающие его несуществующими глазами, продолжают смотреть, смотреть и смотреть. Как пальцы их шевелятся в карманах, как обдает остывающее зрение черный железный лоск, как скалятся в кулаках ножи и стволы, предназначенные на этот вечер лишь для одного именинного — пусть и будущего, но очень скорого — ангела…

Без произнесенных вслух звуков, не говоря и даже не обещая, а просто информируя, что глупый мальчик, тонкий опасный мальчик, возведенный предателем в ранг сберегаемой королевской розы и драгоценной игрушки, уже никуда от них не денется, спадая к ногам простреленной безобидной расплатой, как только царь-Левиафан, шевельнув ожиревшим хвостом, отдаст этому миру свой благословенный приказ.

⊹⊹⊹

Если бесцветно, темно и страшно — выход не виден и за версту, это Юа знал, это Юа помнил, этим он дышал и на это слепо глядел сквозь собственные трясущиеся пальцы, когда, не находя сил раскрыть заевшего замка на дверях, ворвался в дом через оставленное раскрытым окно, с онемевшим недоверием всматриваясь в зализанный теменью холл гостиной, высвечивающийся одной лишь только белой постелью и затухающими желтками свечей.

Огонь дрожал, огонь нервничал, огонь удивленно выгибал жидкие позвоночники, и хоть Юа уже ничего не соображал, хоть последней на тело памятью осознавал, что не должен был возвращаться в дом, что не должен был приводить драконьих прислужников сюда по следу, что должен был попытаться ускользнуть в город и затеряться по совету Рейнхарта — прекрасно знающего, о чём предупреждает — среди толпы, он не мог не.

Не мог не вернуться.

Не мог сбежать куда-то еще, когда хорошо знал, что его всё равно перехватят, всё равно догонят, всё равно пошлют в спину напичканный свинцом снайперский снаряд, и как бы быстро он ни бежал — от натасканных не на травлю, а на быструю смерть собак ему не скрыться.

Не скрыться никогда, не скрыться нигде, и чем дольше мальчик об этом думал, тем меньше внутри оставалось животного страха, освобождая место для такого же животного безумного ликования, тесно переплетенного с ослепляющей и срывающей болты мстительной злобой.

Злоба возвращала по местам вещи и отрывала из груд мусора подсказки, а извращенный больной восторг, изливаясь страстной кровью за пропавшего лисьего Короля, подталкивал к единственно верному, единственно возможному выходу-ответу: ему ведь плевать, было, есть и всегда будет абсолютно плевать, что человек по имени Рейнхарт из себя представляет.

Окажись он наемным киллером, окажись просто маньяком-психопатом-любителем, окажись серийным убийцей или последним на земле отринутым антихристом, несущим в массы черную блошиную смерть — ему наплевать.

Всё, что волновало сердце, всё, что волновало его самого, это осознание, это твердое каменное решение — он останется рядом с Рейном, он должен остаться рядом с Рейном, принимая его и только его искаженную сторону, и покласть, Господи, кем сам он после этого станет, на какой из кругов ада попадет и сколько вечностей будет расплачиваться за содеянный грех.

Покласть.

Захлопнув окно, защелкнув то на задвижку, хоть и прекрасно понимая, что никого это не остановит, что за ним всё равно неотступно явятся, осмотрев беглым взглядом тонущее во мраке помещение, Юа, привыкший доверять заложенному в грудину звериному чутью, а оттого остро знающий, что внутри пока еще никого не было, что те люди — профи, а не трусливые новички навроде повешенного чертового таксиста, который, кажется, всё же был одним из них, что они не станут таиться за углами и поджидать вернувшегося домой тинейджера, без того будучи уверенными, что легко прихлопнут его и без проблем войдут в дом, метнулся к проклятым свечкам, задувая на тех играющий уже отнюдь не на руку огонь.

После — ринулся в прихожую, на ощупь отрывая из песка сотовый, оглаживая пальцами дисплей, снимая непослушную блокировку и с последней на ночь надеждой вглядываясь в перепутье сраных гусениц и проклюнувшегося смуглого лица, но по-прежнему не находя ни отчетов, ни писем, ни звонков — ничего, кроме оглушающей добивающей тишины, за которой, спрятав телефон в карман джинсов, сбросив куртку и ботинки, выдающие цокотом каблуков с зимними набойками, мальчик-Уэльс, впитывая дыхание ускользающих из пальцев не минут, а уже только секунд, внутренне готовясь к странной своей цветочной смерти, обещающей после — возможно — принести вечную жизнь, задыхаясь покидающим воздухом и грохоча сердцем так, будто внутри застряли в бездорожье немецкие военные танки, ревущие визгом всех неродившихся мертвых младенцев, на нетвердых ногах поплелся к подвалу, к адовому идолу смерти и воскрешения, к беснующемуся в том смеху, к раскачивающемуся в петле Мигелю и разбросанным по полкам ядам — ко всему тому, что оставил своим наследием Его Величество Король, даже оттуда, с острова Небытия или всё еще Бытия, старающийся остерегать детство стремительно взрослеющего ребенка опасной для всех прочих волчьей тропой.

Ноги его путались, ноги его спотыкались и отказывались идти. Глаза видели лишь рассеченные поперечные полосы сменяющего темноту еще более глубокого смерда, и Юа, удерживающийся взмокшими ладонями за стены, отдающий всего себя на попечение этого чертового Дома, соглашаясь принять все его тайны и секреты, соглашаясь ступить на тот же путь, что избрал для себя и Рейнхарт, вытянув из колоды последнюю на жизнь карту, переступил через тихий-тихий порог, скорченным выпитым призраком растворяясь в бесцветной темноте убаюкивавших мягких кровяных ладоней.

…на порог иной, скрипнувший петлями старой склочной двери, ступили три пары ног в черных лакированных сапогах, быстрым осенним потоком вливаясь в охваченное сумраком нутро, и где-то там, в подвале под занятой виселицей, на пол да в воду упала избранная роком черно-белая карта.

Пиковая Дама, разбросав по алому цианиду анисовые розовые лепестки, с поклоном у сердца приветствовала родившегося на свет принца, принявшего в пропахшей смертью утробе своё новое пожизненное крещение.

========== Часть 43. Кошмар нашей любви ==========

Я просыпаюсь в кошмаре, черные птицы кричат.

Темные соборы проливают полночь на свои алтари.

Я — твой слуга, мой бессмертный,

Бледный и совершенный.

Такое страшное пробуждение:

Статуи закрывают глаза, комната меняется —

Разорви мою кожу и поглоти меня.

Древний язык говорит через мои пальцы,

Ужасающие границы, где ты заканчиваешься, а я — начинаюсь.

И сквозь твой рот я не мог разглядеть,

Что разыгрывается катастрофой всё, к чему я прикасаюсь —

Ведь я истекаю нервами и подавляю тебя.