⊹⊹⊹

Под дверью подвала сидел Карп, и Господь тихо выдыхал сигаретную отраву в залитом дождем уголке, удерживая одну из невидимых духовных рук у глупого кота на загривке, не позволяя тому ни сойти с места, ни закрыть рта, изредка выдавливающего монотонное хриплое мычание, дробью сбегающее с крыш и стен такими же монотонными солеными каплями.

Карп скребся пухлой лапой со втянутыми в подушки когтями о дверь, Карп повиливал хвостом, Карп заметно нервничал и… наверное, чего-то ждал, как ждут ударившего под ребра камня: в глазах его плясал тоскливый сумрак, шерсть дыбилась перезаряженными искрами, а Господь всё стоял и стоял на своём, не позволяя чертовой отгадке всё испортить и перекусить ниточку долгожданной решимости.

Юа — хмурый, что асбестовый камень, обретший ноги, но забывший в одной или другой городской луже должную прилагаться к тем душу — почесал животное за ухом и по хребтовине, распушил свалявшуюся шерсть.

Ощутив упершуюся в лопатки болезненную разрывную пулю, резко выпрямился, так же резко и с ужасом оглянулся за спину, где продолжал и продолжал покрываться инеем-глянцем сумрачный коридор, задувший те свечи, что остались в гостиной, или, быть может, просто укравший, просто выпивший, просто отрезавший ту насмешливую комнату, в которой умел ходить дождь, а солнце обласкивало стены хотя бы два раза в год.

Долго, слишком долго Юа стоял под закрытой дверью: долго смотрел на черную древесину, на пыльную снова ручку, на пол под стопами, щерящийся острыми сломами досок.

На кота, продолжающего виноватой просящей украдкой глядеть на юнца в ответ, узкими мурчащими зрачками отвечая, что всего лишь выполняет порученную ему просьбу и со всеми претензиями и вопросами — прямо и в угол, откуда продолжал валить эфирный господень дымок.

Послушавшись, прочтя чертов кошачий язык, мальчик всмотрелся и в запорошенный воспоминаниями тупик, где всё ждала и ждала седая всезнающая тень, одними своими ужимками обещающая избавить, упасти, защитить от летящего по следу патронажа, избравшего себе жертву и поставившего алую галку на мимолетом снятом фото.

Господь улыбался, Господь подталкивал ладонями в спину, Господь говорил, что пора, и что — быть может, если Юа еще не совсем сошел с ума, переселяясь на пожизненное в воображаемые аутичные миры — где-то там его вторая половина, его отныне и навсегда мясо и кровь, его душа и сердце в табачных оттисках тоже молится на зацелованное лицо, тоже припадает на колени и тоже шлёт этому вот Господу письма с тем, чтобы он поберег цветочного мальчишку, чтобы указал, чтобы помог дождаться и ухватил, если потребуется, за тонкое запястье, уводя от хохочущих в ночи гиен-филинов-крыс-людей.

Особенно людей.

Господь говорил с ним, и Юа…

Юа, срывая последние балки-поршни-тормоза-движки, спотыкаясь и путаясь в собственных очумевших ногах, опрометью ринулся в проклятую прихожую, в немой надежде отыскать там что-нибудь…

Хоть что-нибудь.

Металлическое, позабытое, брошенное, обманчивое — он помнил, как в детском доме, где каждый вгрызался в глотку за лакомый кусок, кто-то кого-то учил пользоваться одним ключом для всех дверей, кто-то учил надламывать и добивать, кто-то учил никогда не сдаваться и обходиться тем малым, что у него есть, а Юа, ютящийся за своим одиночеством и давно уже никем не воспринимаемый за того, кто разболтает или даже услышит — бедный мальчик-аутист, — спокойно сидел рядом, у окна, смотрел, как ярко искрятся во тьме городские рога-антенны, и невольно слушал, слушал, слушал…

Вспоминая сейчас то, о чём во всей своей чертовой жизни ни разу вспоминать не собирался.

Обнадеженный, решительный и измученный, набравший номер недоступного Короля и в сердцах швырнувшийся телефоном в песок, он перешарил все полки, перетормошил все карманы и подкладки в лисьих одеждах, пока еще удерживая в трясущихся руках хрупкую невозможную надежду отыскать сраную подлинность, не суррогат, тот самый каверзный темный ключ, которым можно отомкнуть и замкнуть, забыть, выбросить и сделать вид, что ни черта он не видел, ни черта он не знает, оставаясь послушно ждать, ждать, бесконечно ждать, чтобы Его Величество соизволило пойти навстречу, открыть рот и сказать хоть что-то, кроме вечной лжи во страхе не то потерять, не то разрушить проклятый псевдоджентельменский, никому из них не нужный облик.

Он перерыл гостиную, выпотрошил все ящики и все шкафы, вывалил на пол горы ломкого дерьма, смешанного из сладкого прошлого и горчащего настоящего. Переискал везде, где только мог, попытавшись даже подняться наверх, но, впрочем, быстро эту затею оставив: в грудах невозможного хлама он скорее нашел бы трехглавую ожившую гидру и скопище блядских многоножек, перебравшихся жить на север, чем действительно то, что ему позарез, для дыхания и для жизнеспособности, было нужно, что могло дать ответы, что могло подсказать — что приключилось с Рейнхартом, куда и зачем он уехал, что теперь делать и чего ждать.

Нужного ключа нигде не находилось, никакого иного ключа не находилось тоже, и Юа, спустя битые полтора часа замучивших поисков, загрызенный нетерпением и напаивающим ртутью отчаяньем, волнением и слабостью во всём больном теле, пополз обратно к запертой заветной двери с теми блядскими запасными ключами, что оставались у него от входных дверей.

Карп всё еще сидел там, пригвожденным к месту чучелом встречая временного заменителя хозяина тоскливым хрипом, и явившийся в глюках Господь тоже всё еще ошивался поблизости, сменив теплое дыхание на арктические пронизывающие шорохи; первый ключ, не пожелав входить даже на половину глубины, застрял, заартачился, выпустил рога и заорал, что если глупый мальчишка продолжит — то лишится возможности выбираться на улицу, потому что дурной ключевой доходяга вот-вот надломится под сметающим неприступным натиском, раскрошится, навсегда останется торчать в этой вот скважине, и если Король да Хозяин вернется, то в обязательном порядке — на что, впрочем, Уэльсу уже было откровенно накласть — приложит непослушного детеныша головой о доски хохочущей стены, выбивая из того исток как будто бы романтичной родохрозитовой крови.

Чертыхаясь, грызя от досады губы, но вовсе не собираясь сдаваться, Юа кое-как выдернул первый ключ, отшвыривая тот на пол и поспешно заменяя вторым, последним.

На сей раз сраная железка протиснулась без особенного упрямства, заупрямившись лишь на пару секунд у подхода к самому основанию, но после, поерзав из стороны в сторону, погрузилась до конца, добралась до ячейки, щелкнула, завертелась в танце двух противостояний, отказываясь сдвигаться влево, к кругу отмычки, но соглашаясь немного съехать вправо, снова щелкнуть и снова намертво застрять.

После двух или трех рывков ключ зашевелился опять, и влево теперь сдвигался на половину надломанного градуса лучше, и дальше — Юа смутно припоминал — должна была начаться какая-то чертова часть с посторонней отмычкой: скобой, проволокой, иглой тончайшего шила или хрен его знает чем еще, но…

Методы эти, наверное, работали лишь на тех, кто был кем угодно, но только не Юа Уэльсом.

На тех, кто обладал хоть какой-то горстью терпеливой выдержки в запасе, кто умел выжидать и делать расчетливый ход в нужное время и в нужном месте, а не поддаваться зашкаливающим эмоциям, которых вроде бы и не водилось, и которые, преждевременно скапливаясь во всех этих «не было» и бойко выходя из-под контроля, взрывались болезненным шквалом, отметая и доводы рассудка, и всего прочего тоже, вынуждая подчиняться единственно им.

Доведенный до белого кипения, разбесившийся и всё еще передушенный непривычным выкашливающим испугом, всё еще не знающий, как дышать и как доживать этот день, в который уже не верилось ни в какое господское да лисье возвращение, юноша, покачиваясь — гребаный голод, придавленный и затупленный истерикой, давал о себе знать всё навязчивей и навязчивей, — поднялся с колен на ноги и, набрав в грудь пьянящего воздуха, со всей дури взял и ударил по паршивой двери ногой.