Чтобы раз и навсегда, котенок.

Чтобы раз и навсегда.

— И что в нём, в этом космосе, Рейн? Что… в нём…?

— В нём?

В нём, говорят, бродят белые медведи и деревья прорастают в наш с тобой мир чуткими корнями.

Благодаря чертовому космосу я полюбил красный чай и сухие лепестки роз сорта Freedom, потому что их цвет напоминает мне твои зацелованные губы, потому что в чертовом космосе мы с тобой впаяны друг в друга всеми стыками, а по стыкам — беличьи маршруты, по стыкам — путь, по стыкам — весь ты, драгоценный…

Весь чертов космос — это всё ты, любовь моя.

Так держись же за мою руку и пойдем…

Пойдем.

Пойдем ведь, свет моей жизни, прекрасный лучезарный Космос?

Пойдем…?

Юа приоткрыл глаза, мазнул горячей ладонью по небу-одеялу, понимая, что его уже здесь нет, что здесь — только опустевшая мертвая оболочка, а сам он — там, далеко, где живет глупый пьяный Король, где темное провальное кресло, где в кресле сидит он — увы, привычка, мой мальчик, — печально глядя на пламя догорающей спички, но не куря, не куря, потому что…

Потому что и правда — рука.

Правая рука, не левая.

В левой — сердце.

Их обоих сердце, одно на двоих.

А в правой…

В правой — он.

Юа.

Весь.

Целиком.

…и Юа поежился, опустил ресницы обратно, отдаваясь своему больному сну, и там, в другом мире, крепче стиснув протабаченные ловкие пальцы с бронзовым отливом, одними глазами, которые вечная зима, вечное «нет» и вечная снежная пропасть, прошептал — как всегда серьезно, как всегда с вложенной в пустоту душой:

— Пойдем, Рейн. Пойдем уже в твой чертовый космос…

========== Часть 42. Подвал ==========

Не забудь, уходя, пристрелить свою белую лошадь.

Пусть не дрогнет рука, когда будешь ты жать на курок.

Милосердие в сердце своём ты должна уничтожить

Или спрятать в укромное место на длительный срок.

Не забудь, уходя, придушить свою серую кошку,

Что доверчиво и беззаботно ласкалась к тебе.

Ты давно уже жалость свою растеряла по крошкам.

Так убей её, чтобы она не скучала! Убей!

Не забудь, уходя, отравить свою рыжую псину.

Пусть не воет она от тоски, когда ты вдруг уйдешь.

Вспомни, как ты любила чесать ей мохнатую спину.

Ты же любишь её очень сильно, а значит убьешь!

Не забудь, уходя, сжечь свой дом из гранитного камня.

И свой маленький сад уничтожь до последнего пня.

И еще одну вещь не забудь: я прошу — обещай мне,

Что, когда ты решишь уходить, ты прикончишь меня.

Джейк Чемберз

К восьмому ноября Юа уже почти привык дрожать по утрам от мятного холода и почти привык по-настоящему видеть, будто комната его плавает в никотиновом дыму, которого в ней не появлялось с тех самых пор, как её покинул Рейнхарт, но который почему-то всё-таки оставался, клубился, затекал в ноздри и пробуждал с удара хлесткой пощечиной, прячась за тяжелой шторкой или в настенных щелях, куда не доставали прищуренные и больные мальчишеские глаза.

Юа теперь выглядел плохо, Юа выглядел — если без преуменьшений — паршиво: тело его отощало еще сильнее, тело обвисло опустевшей кожей, осунулось и прочертило угрюмые кости, в то время как лицо приютило все окрестные тени, истончилось, словно под дыханием ошивающегося по округе зимнего вируса, а пакет с едой так и остался подгнивать, потому что сил думать о холодильниках или о том, что желудок нужно чем-то кормить, не было.

Не было вообще ничего: ни сна — юноша ворочался, путался в одеяле, бредил зачастившими кошмарами и просыпался через каждые полчаса. Вскакивал, в ужасе оглядывал притихшую гостиную, слепо таращился в налипающий на роговицы жмурящий желтый свет, гаснущий тут же, едва нездоровому, неестественному сну стоило опустить на его веки скользкие ладони. Ни аппетита — от запаха еды всё больше и больше тянуло проблеваться, склониться над раковиной или прямиком над цветочным горшком, сдабривая почву переваренной старой отравой. Ни желания куда-либо идти и что-либо делать — кровать и диван стали заменителями прежней жизни, окна — всем существующим миром и холодной издевающейся надеждой, а вакуум опущенных рук — обыкновенным ежечасным пребыванием.

Юа пытался ходить в душ, брызгающий кипятком и никак не желающий работать тихо, без грохота-скрежета по трубам, будто под теми отныне разверзлась котельная и чертов Крюгер, точа когти, всё смеялся, всё распевал свои считалки, обещая явиться на десятой ночной цифре, если раньше глупого брошенного мальчишку никто не осмелится спасти. Пытался смывать собственное отчаянье и налипающую на то намагниченную грязь, застревающую то в волосах, то в уголках глаз.

Пытался держать себя в мнимом порядке, пытался расчесывать отрастающие — впервые начавшие раздражать — волосы, пытался надевать хоть сколько-то свежую одежду и запихивать горой в бак старую, просто потому что он — всё еще он, пусть и побитый, пусть и переиначенный, пусть и абсолютно по сути своей другой, а еще потому что…

Потому что мог вернуться Микель.

Должен был вернуться Микель.

Ведь должен же был, правда…?

Однако к восьмому ноября всё вокруг стало вконец невыносимым, и, едва отворив поутру опухшие застуженные глаза, едва простонав от подгребшего и подмявшего комнату насильника-мрака, едва ухватившись трясущимися пальцами за молчаливый сотовый и снова-снова-снова попытавшись выйти на тщетную связь, Уэльс — уже привычно, уже прижито, уже без надежд и рассветов — столкнулся лишь с пустотой и замученным голосом блядского автоответчика, опять и опять вещающего, что абонента не существует, потому что не может существовать того, глупый мальчишка, кто недоступен два чертовых дня подряд.

Начиная с вечера шестого числа Рейнхарт больше не отвечал.

Рейнхарт попросту закурился, задымился и исчез: ни один отчет не дошел с тех пор до умирающего Юа, ни одно письмо не достигло злополучного адресата, и танго не соблазняло на страсть, и телефон продолжал смуро отмалчиваться, тоскливо стыкать слова в строчки и отправлять их в зыбкую серую тишину непрочтения, и снег к тому моменту успел поведать, что он пришел в этот сумасшедший заканчивающийся мир лишь в лимитированном пробном издании, и изгаженная искушенная белизна стремительно таяла вязким липким йогуртом, и земля обернулась жидким месивом подсыхающей мелководной реки, и по окнам накрапывала морось, и елки со скрипом гнулись под поднявшимся черствым ветром, и небо прогибалось колокольным брюхом, а мрачный поэт-песенник, гуляющий по склонам и изредка постукивающий костяшками дыхания в стекло, всё вещал и вещал свои темные сказки, предупреждающе прислоняя палец к запотевшим губам.

Иногда юноше казалось, будто кто-то продолжает за ним следить — и тогда он подолгу с вызовом торчал у окна, пытаясь понять, откуда взялось это паршивое послевкусие, и показать, что не боится и бояться не собирается. Иногда он даже выходил на залитый болотами порог, иногда пальцы его судорожно искривлялись, опутывая дверную ручку, которую больше-нельзя-было-открывать. Иногда нервы сдавали и он уходил обратно, растворялся в глубине зычно порыкивающего дома, запираясь на чертовы железные замки и терзаясь болезненной паранойей подняться наверх и убедиться, что там всё в обманчивом порядке, что чердак по-прежнему темен и шкаф продолжает стоять на положенном ему месте, закрывая паршивое окно.

Восьмого ноября, в день, когда должен был — ты ведь обещал, помнишь, Рейн…? — приехать из своего кровавого вояжа Рейнхарт, когда способность ждать покинула тщедушное мальчишеское тело и когда сумма отправленных сообщений начала превосходить чертову дюжину за каждый отсчитанный час, а затем вдруг резко сорвалась и приравнялась к одним только редким звонкам в проплывающие тягучей рыбиной сутки, Юа Уэльса, доведенного до иступленной истерии, начал всё сильнее и сильнее терзать призрак захлопнутого на пазы подвала, заставляя думать и думать, бродить и бродить мимо, рядом, ненароком касаться ладонью и ощупывать холодную сырую древесину, раз за разом прикидывая, каким способом эту чертову дверь можно было бы сломать, а потом снова сбегать, потом снова запрещать себе, потом снова, снова и снова возвращаться обратно в комнату, обратно на выходной порог, обратно к залитому дождем окну, в тщетной надежде дождаться, что темный принц придет за своей темной принцессой, разбирая и узнавая по озябшим следам сброшенный той запах.