Снежно-белые девственные бриджи.
Кудлатый придурок, заблудившийся в далеких-далеких серых степях, где гремели крылом железные птицы и рычали мотором чудовищные звери, рассмеялся столь ненавязчиво и столь соблазняюще-искренне, что Юа лишь сжал в кулаке пустоту и, поднявшись к своему унылому окну, вместо всех привычных рыков и оскалов лишь чуточку смущенно, но вместе с тем и до безграничности благодарно пробормотал:
— Хорошо… Как скажешь, Рейн.
— Знал бы ты, мой неподвластный мальчик, как у меня всякий раз замирает сердце, когда ты становишься настолько послушным, настолько покорным, что мне сводит бесконечной дрожью мои недостойные руки…
Я бы говорил с тобою не прерываясь, я бы не опускал трубки ни на одну секунду, но, пусть мне и хочется от этого кого-нибудь разорвать на клочья и пустить его поганую кровь, время сейчас у меня весьма и весьма ограничено и мне лучше поторопиться, чтобы успеть снять себе номер и подготовиться к вынужденной вечерней встрече должным образом.
Юа потерянно стиснул зубы. Скребнулся пальцами по заскрипевшему стеклу, с ужасом понимая, что не хочет, ни за что не хочет, чтобы Микель бросал эту чертову трубку, чтобы уходил и таял, чтобы оставлял его здесь совсем одного, в этих паршивых белопенных снегах на краю миров, где за окном не существовало ничего, кроме вечной пурги и вечного стенающего холода.
Где бы он ни был, когда бы он ни был, он не хотел, никогда не хотел, чтобы Микель оставлял его одного!
— Я… понял…
— Прости меня, нежный мой котенок, маленький ласковый принц…
Пожалуйста, только не тоскуй. Не тоскуй так, чтобы у меня разрывалось сердце даже на столь огромном расстоянии, чтобы я чувствовал и не знал, что мне делать, покуда я никак, абсолютно никак не могу унять твою боль.
Мне безумно плохо без тебя, мне даже трудно дышать, мне трудно ходить и жить, если ты способен в это поверить, но…
Но я хотя бы буду оставаться на связи, хорошо?
Как только будет появляться свободная минутка — я обязательно забросаю тебя смс-сообщениями, а как только минутка выдастся не одна, а чуточку больше — я сию же секунду стану тебе звонить.
Сам я не всегда смогу ответить сразу же, Юа, и в некоторые моменты мой сотовый может оказаться отключен, но пиши мне в любое время, слышишь? Всегда, в любой час и любую секунду, что бы у тебя ни происходило — пиши, чтобы я знал, что нужен тебе, и я обязательно — как только смогу вырваться — тебе отвечу.
— Ладно…
— В нашей с тобой комнате, в первом ящике первого шкафа — помнишь тот, где была проволока? — лежат деньги, котик. Надеюсь, я оставил достаточно, чтобы тебе не пришлось ни в чём ограничиваться, если всё-таки найдется что-нибудь, что сумеет скрасить твои часы жалким своим существованием — хотя сейчас, признаюсь, я готов благословить последнюю на свете бездарность, что только сумела бы тебя развеселить. Попробуй выбраться в город, сходи в тот чертов музей, в который мы так и не попали с тобой в прошлый раз. Пообедай где-нибудь, поброди по улицам — вдруг хоть что-нибудь тебя заинтересует, радость моей жизни? Да хотя бы зайди в библиотеку или в Хадльгримскиркью на худой конец — последняя может попытаться развлечь тебя духовой органной игрой, если только нам достаточно повезет, милый мой мальчик, и это, клянусь, всё лучше, чем сидеть весь день в четырех стенах.
Так быстрее пройдет время и так скорее вернусь я.
Только, прошу тебя, будь предельно осторожен.
Не заговаривай ни с кем, чтобы не провоцировать мою больную ревность, и ни в коем случае не возвращайся домой в темноте на своих двоих. Возьми такси: мы проделывали это такое количество раз, что, уверен, ты справишься, сокровище моё. Посылай водителя сразу строго на хуй и пиши мне обо всём, что увидишь, радость моя.
Хотя бы вот таким суррогатным способом, но я буду незримо присутствовать рядом с тобой.
Только не сиди дома.
И если вдруг кто-нибудь или что-нибудь покажется тебе странным, подозрительным, привлекающим нежелательное внимание — сразу же иди в людное место, пытайся написать или позвонить мне и оставайся там до тех пор, пока я не свяжусь с тобой и не скажу, что нужно делать, ты понял меня?
Юа, которому все эти предостережения не нравились просто-таки до чертиков, болезненно давя на запястья черными мохнатыми лапами, неуверенно передернулся. Сглотнул застрявшее в горле поспешное раздражение, с сомнением покосился за стекло, отвечающее на все вопросы канонадой раздавленного трубочистного снега.
Захотел спросить, но…
Почему-то не спросил.
Почему-то просто почувствовал, что пока — нельзя и не надо, и, с сомнением пораздумывав между снегами да нутром тусклого немого дома, всё-таки и впрямь выбрал снега, обещающие привнести в его кровь каплю хоть какой-то, но жизни.
— Хорошо, — всё равно тоскливо и всё равно убито-потерянно пробормотал он, крепче стискивая в выбеленных пальцах должную вот-вот предать трубку. — Я всё понял, Рейн. Я… буду тебе писать. И ты тоже… Пиши… Мне.
— Непременно, душа моя. Не сомневайся. Как получится — я не оставлю тебя в покое ни на единую секунду твоей жизни.
А сейчас мне, к сожалению, стоит поторопиться, пусть и сил моих попросту не хватает на то, чтобы взять и… оборвать сладость твоего желанного… голоса…
Юа слышал, Юа чуял, как бьется то, другое, сердце, разделенное с ним километрами и бурными морскими приливами, и сердце его собственное, нанизанное на когтистые рябиновые ветки, истекало, ныло, рыдало и кололось, не понимая, почему всё это и для чего.
Он чувствовал, как Рейнхарт, прижавшись лбом и губами к несчастному сотовому телефону, пытается так глупо и так нелепо его поцеловать, и, сходя с ума, поддаваясь смертельному вирусу своей убивающей любви, прильнул к холодной трубке и сам, выглаживая и обводя родное до боли невидимое лицо, хватаясь за его черточки, трогая их, страдая, почти рыдая, почти завывая и снова и снова деря в кровь подрагивающие губы, пытающиеся вышептать заветное бесценное имя и наложенную на то мольбу не покидать.
Ни за что, пожалуйста, никогда не покидать…
— До самой скорой связи, мой маленький принц с далекой розовой планеты.
Я буду думать о тебе каждую секунду, любовь моя.
Пиши мне.
И будь — еще раз — как можно осторожнее.
До связи.
Юа хотел открыть рот, хотел сказать хоть что-нибудь и ему, и своему безумному наваждению, пока тело сотрясалось иступленной прощальной агонией, но на последних отзвуках будоражащего голоса зимний мир вдруг резко скатился в пропасть, к небу взвились пластмассовые вытянутые гудки, дисплей поменял цвета, и под переливом зеленых крапивных гусениц тихая заснеженная планета иглой больничного шприца вторглась в измочаленное рыхлое нутро, разливая по венам пустую щемящую…
Боль.
⊹⊹⊹
Вопреки острому нежеланию куда-либо идти и что-либо видеть, вопреки болезненной дрожащей зависимости, с которой Юа не мог уговорить себя выпустить из рук пришившего к себе телефона, прекратить каждые тридцать секунд проверять дисплей в поисках не приходящих сообщений, отчаянно желать написать самому и не знать, как это сделать и с чего начать, юнец, отвешивая самому себе внутренних — пусть и ни разу не отрезвляющих толком — ударов, заставил ноги выбраться прочь из дома, руки — запереть старую дверь на ключ и спрятать тот на дно новенького рюкзака, перекинутого через плечо, и снова ноги — отправиться пассивной трусцой сквозь наваливающий и наваливающий снег.
Морозное дыхание кололось, сковывало носоглотку, застревало где-то в воспаляющихся пазухах и выливалось быстро замерзающим насморком, которого и не высморкать, и не проглотить. Снег хрустел ломающимся настом, снег вылетал из-под ног встревоженным белым пухом, и чем глубже в него погружались не разбирающие дороги мерзлые ноги, чем чаще Юа чихал и чем больше злился, расшугивая бесцветную льдистую нежить, тем больше свирепствовал безнадежно преданный ветер, готовый сгореть нутром за излюбленное холодное порхание.
