Пока их сопровождали в единственный зальчик, обслуживающий осенней порой гостей, на глаза Уэльсу попалась совершенно безумная, но приворожившая комната.
Имелся в той лишь один-единственный — долгий, гротескный и загрубленно-простой — стол на нескольких человек, обступленный обыкновенными деревянными стульями с провалившейся зебровой обивкой. Столик-пристройка из белого в крапинку мрамора, под которым затесалась надутая виноградная бочка, сколоченная из осветленных досок и старых погребных заклепок ржавого-ржавого пластового металла. Причудливый настенный стенд, где расположились разнообразные скляночки, колбочки, темные заклеенные бутылочки, красные в белую полоску леденцы на длинных палках, кухонные доски для нарезки рыбы или курицы, обернутые клетчатыми салфетками отполированные столовые приборы…
Рядом со стендом, приковывая просто не могущее оставаться не заинтересованным внимание, по стене распластался большущий пестрый плакат с огромной улыбающейся головой, выпученными голубыми глазами, русой шевелюрой и крепко зажатой в пальцах ложкой; плакат кичился торжественной надписью «Carnival» в нижней буквенной строфе, а чуть выше и чуть левее, уже под самым потолком, болтались в пустоте две вырезанные из дерева карусельные лошадки — шахматно-белая и шахматно-черная, пришпиленные к притолоке крепкими железными шестами, будто в попытке закрутить упомянутый карнавал вот прямо-прямо тут.
— Что же это я вижу… Неужели тебе по сердцу подобные развлечения, моя радость? — осведомился как-то сам по себе успевший позабыться Рейнхарт, не вовремя наклонившийся и выдохнувший свой до осточертения нехороший и безответный вопрос на загоревшееся юношеское ухо, пока Уэльс, капельку отстранившийся от оставленного за порогом мира, во всё глаза таращился на проплывающий мимо сумасшедший уголок. — Или, быть может, одни только жеребчики? Карусели? Ты любишь аттракционы, мальчик?
Поспешно одернув себя и почти-почти силой заставив вспомнить и впредь не забывать, с кем имеет дело, несмотря даже на то, что согласился отсидеть вместе с этим «кем» спонтанно наметившийся ужин, Юа грубо — грубее, чем собирался, тем самым полностью выдавая скребущуюся за голосом неправдивость — качнул головой, разочарованно — потому что делать этого до обидного не хотелось — отвернулся, порывисто рассовывая руки по карманам джинсов и вздергивая по глупой детской привычке подбородок, пытаясь показать ту чертову независимость, от которой сам же месяц из месяца и страдал.
— Нет. Ерунда и детский сад. Ничего оно мне не нравится. И аттракционы твои дурацкие я тоже не люблю. Было бы еще что любить…
— Если тебе так угодно, изумительная моя катастрофа… — с приличной дозой напускного безразличия, в которое поверилось не то чтобы очень, но всё равно почему-то немножечко кольнулось, хмыкнул Рейнхарт, снисходительно пожимая плечами; Юа ведь и близко не догадывался, что слова его роли для мужчины не играли и тот спокойно, со вкусом и легкостью разгадывал за каждой второй отравленной кислой миной или чересчур злобной тирадой мальчишку чуть более живого и настоящего, чем ему пытались показать, а оттого ни раздражаться, ни приструнивать, ни спорить лишний раз не спешил. К тому же оттого, что этот немыслимо забавный и интересный Юа Уэльс находился рядом, скрашивал резко прекративший быть унылым и обрюзгшим вечер, заставлял душу оживленно колотиться, а кровь — вскипать и клокотать, чего не случилась уже много-много изнурительно долгих лет, настроение его стремительными скачками достигало верхушки, кружилось такой же карусельной кобылкой, мурлыкалось и заполняло бурдюки лёгких бражным да славным пьянящим хмелем. Он был готов на что угодно ради него: выполнить любую, пусть и самую безумную, прихоть, прилюдно встать на колени и оцеловать ему ноги, или вот обнять, подхватить на руки да нашептать на ухо, что никогда никуда не отпустит, навсегда и насильно — можно ведь, если по-хорошему не согласится, сделать и по-плохому — оставляя с собой, пока однажды и в юном сердце не вспыхнет ответного прекрасного чувства: добиваться желаемого Микель умел, а потому в том, что рано или поздно получит со склочной замкнутой стороны нужное внимание, не сомневался. — Но всё же, что бы ты там ни говорил, мальчик мой, я бы с удовольствием попросил обустроить для нас местечко за этим любопытным столом, да вот только, увы, это немного не в моей власти — исландцы, как ты уже, должно быть, знаешь, не те люди, что падки на деньги: сколько бы я им ни предложил, никто не станет открывать закрытое и носиться сломя голову ради наших прихотей, когда рядом есть привычный и приличный, пусть в чём-то и обыденный зал… Весьма недурственный, не могу не признать, подход, не находишь, краса моя?
Юа, никак не могущий взять в толк, что с этим человеком не так и зачем он это всё говорит и, что еще страшнее, делает, поспешно, чтобы не заметили чего-нибудь не того, отвернулся, пнул носком чавкнувшего моросью ботинка, оставляющего за собой неприличные склизкие разводы, каменистый горошковый пол, пытаясь в бешенстве рычать, а на самом деле в смятении хрипя, что:
— Не нахожу я ничего и не надо ничего ни у кого выкупать, ты. Не со мной уж точно, потому что мне наплевать, где сидеть и смотреть на эту твою идиотскую… рожу…
Получилось паршиво, бесчестно и грубо, настроение от этого стало только хуже, за щиколотки укусила чахлая пристыженная вина, испытывать которой до стона не хотелось, и остальной путь до места, куда их провожали, Юа проделал в деланно выдержанной тишине, изо всех сил стараясь ни на что вокруг не смотреть, и когда официант указал им рукой на сборище столпившихся аккуратных столиков, предлагая к выбору любой приглянувшийся вариант, вручил Рейнхарту две толстые тугие книжечки в обтянутых кожей красных обложках и, чуть поклонившись, удалился, юноше вдруг стало исступленно, как еще никогда, наверное, не бывало…
Не по себе.
Самым удручающим оказалось то, что в зале этом больше никого, вообще никого кроме них двоих не было, да и само помещение, с одной стороны вроде бы приличное и нормальное, со стороны другой представилось до стравленной тошноты неуютным, угловатым, слишком открытым, свободным, огромным и давящим на нервы разгуливающей от стены к стене обезлюженной пустотой.
Микель, понимая, что мальчишку к этому занятию лучше не припрягать, столик выбрал сам — крайний у штормящего черного окна, зализанного брызгами, пеной и редкими косыми струями собирающегося холодного дождя; дотащил тихонько сопротивляющегося юнца, придерживая того за сгиб стиснутого локтя, предложил на выбор одно из двух противоположных мест. Хоть с каким-то удовлетворением понаблюдал, как тот, бурча под челку да вспыльчиво и пристыженно куксясь, всё же опустился на один из стульев, сложил на коленях, быстро перетащив те на грудь, нервозно сцепившиеся руки, сжал вместе ноги и, напустив на глаза частично защищающие волосы, уже из-под тех принялся наблюдать, как мужчина неторопливо стянул с себя пальто, повесил то на настенный крючок, снял пахнущие промозглой сыростью перчатки…
И впервые, собственно, позволил полюбоваться на себя в белой выглаженной рубашке и сером шерстистом свитере поверху, расстегнутом на медные бляшки тяжелых округлых пуговиц, вылитых в духе старинных британских сургучных печатей.
Раздетый Рейнхарт с одной стороны показался Уэльсу не таким уж чуждым всему привычному и человеческому, даже не таким чуждым его собственному приятию и пониманию, совсем не опасным и не собирающимся ничего паршивого с ним проворачивать, а со стороны другой — каким-то настолько по-домашнему правильным, намагниченно и наверняка обманчиво располагающим к себе и чуточку приоткрывающимся нараспашку, что Юа, не сумев толком справиться с зашевелившимися внутри незнакомыми чувствами, снова быстро от него отвернулся. Случайно лягнул его стул носком неуклюжего промокшего ботинка, нарвался на удивленный приподнятый взгляд. Молчаливо и с шандарахнувшим в ушах сердцем закусил загоревшиеся губы и, резко развернувшись к обосновавшемуся по правую руку окну, принялся безнадежно глупо и безнадежно слепо щуриться в засвеченную желтым воском чернь, за которой нарастающим трубным рокотом шелестели волны выходящего из отмеренных берегов залива.
