— Понимаешь, — с надутыми до показушного оскорбления щеками огрызнулся мальчишка, пришибленно отворачивая от капельку предавшего мужчины взгляд. Дернул плечом и головой, когда тот попытался уместить на тех ласкающую ладонь. Покрысил в уродливой гримасе, которую больше всего иного не любил Рейнхарт, уголок рта. Стиснул вместе руки и ноги и, не зная просто, за что ухватиться еще, лишь бы только не погружаться в непредвиденную завтрашнюю каторгу, что вдруг резко вырвала из нового уютного мирка и так же резко представилась натянуто-ватным мерзопакостным кошмаром, слабо да обреченно пробормотал: — И как, интересно, ты прикажешь им всем объяснить, с какого хера я не появлялся там с несколько сраных недель, а, садистичный ты гад…?

Однако никаких проблем с объяснительными у садистичного гада не возникло: на следующее утро, проводив разобидевшегося молчаливого мальчишку в траурно-торжественной делегации до скупого директорского кабинета, безызвестный Рейнхарт, улыбаясь от уха до уха и поблескивая угрожающей в пьяных глазах нестабильностью, сумел в три жалких предлога и три существительных словца обдурить школьного хозяина, нашептав тому про неведомы болезни и неведомы печальные события в жизни всеми ими горячо любимого юноши.

Протянул какую-то исписанную бумажонку, после чего Юа из кабинета скоропостижно выставили под предлогом взрослой нудности да непременной обязанности пойти поздороваться со своими школьными друзьями, коих у мальчика вовек не водилось. Юа еще слышал, как недовольный таким раскладом ревнивый Микель настоятельно намекнул, что в дальнейшем, пока жестокие судьбоносные раны не заживут — а значит, попросту никогда, — бедный британский котенок не будет появляться в их многоуважаемой школе, и гребаный директор…

Почему-то клюнул.

Почему-то согласился, заревев пыхтящим вепрем, что, разумеется, всё прекрасно понимает, выражает глубочайшие соболезнования и возражений никаких по поводу столь мудрого решения не имеет.

Уэльс понятия не имел, что лисий пройдоха тому наплел, что и как наврал, и какого хренового подвоха теперь от всего это спектакля ждать — не особо много услышишь, стоя под обитыми железом дверьми, — но когда Рейнхарт вышел, наградив юношу на прощание целомудренным поцелуем в лоб, и пообещал, сердечно помахав рукой, вернуться в конце занятий, гребаный директор, деликатно подтолкнув под напряженные плечи, потащил мальчишку, напрочь позабывшего, что́ здесь вообще и как, к одному из кабинетов, напыщенно-бодро вещая о том, что ему вовсе не о чём беспокоиться, если он чего-то не поймет, что они здесь — прежде всего добрые отзывчивые люди и тоже всё понимают, и что пусть он приходит в себя столько времени, сколько понадобится, и никто не посмеет потревожить заслуженного им покоя.

Что еще страшнее, ему даже предложили переговорить с местным психологом, предложили выплакаться самому господину директору в плечо, побеседовать со всеми и каждым преподавателем, отчего Юа окончательно впал в ступор, отобравший последнюю возможность вытолкнуть из горла хоть слово.

Паршивые однокласснички — тоже наверняка каким-то чертом успевшие осведомиться творящимися в жизни английского мальчика-Уэльса неполадками — старательно отводили взгляды, бойко перешептывались за спиной, подолгу глядели из-за темного уголка, тыча бесстыжими пальцами, и…

И, если уж на то пошло, как-то так дружно концентрировались в белобрысом лице незабвенного Отелло, который, все долгие часы терзая Уэльса нездоровым, ничем не обоснованным непримиримым интересом, явственно как будто того раздевал: заглядывал цепкими глазищами под воротник, наверняка чуя там собственнические жадные метки, расставленные по коже неистовствующим лисьим мужчиной, еще только вчера накануне повалившим его на пол и кончившим в горячее судорожное нутро тремя долгими всплесками подряд.

Отелло нервировал Юа гораздо больше остальных, даже больше тех прозорливых идиотов, что пытались плюнуть в лицо тупой гогочущей издевкой на поднадоевшую тему о неженках-принцессах и латиноамериканских принцах-педофилах с озабоченными железными… мордами.

Юа идиотов догонял, ввязывался в драку, напоследок заталкивая практически кулаком в рот, что у неженки-принцессы, побившей их одна на двоих, не принцы, а один-единственный принц, да и тот, кретины тупорылые, давно уже коронован и возведен на вечный престол.

Тенью ошивающийся рядом мавр, разумеется, услышал, тенью ошивающийся рядом мавр помрачнел, что ночь, плещущаяся в гортанях городских запруд, окончательно доводя склонную к неврозам принцессу долгим осуждающим взглядом…

Остальное время Уэльс проводил — от греха нахер подальше — то в библиотеке, то вот на задней парте чертового химического кабинета, пока подзабытый извращенный Гунарссон, отчего-то успевший переменить тактику и вместо спермоизвержения рисующий на доске вполне себе приличествующие математические формулы да таблицы, что-то там вещал об окисях, сульфитах, растворимостях и взрывоопасных смесях бора, разогретого в одной колбе с жидким фтором.

Уэльс сидел в гордом одиночестве, намеренно отшвырнув соседствующий стул куда подальше и дерзновенно отвернувшись к окну — за тем плавали сумерки и стёкла отражали желтые всплески кабинетных ламп, обернувшихся на грани Зазеркалья блуждающими дикими огоньками, повисшими между синим «до» и черным «после».

Часы тянулись, часы сводились на нет под стрекотом ленивых медных стрелок, и чем больше проходило времени, тем всё более тоскливым и одиноким ощущал себя потерянный юнец: привыкнув каждый день проводить непосредственно рядом с Рейнхартом, только в его свободе и только под его присмотром, сейчас он ощущал себя выброшенной псиной, мелким детсадовским балбесом, уверенным, что его уже никогда не заберут обратно, навек оставив в лапах кошмарных воспитателей, тайком да по секрету оборачивающихся в тихий час железнозубыми троллями.

К завершению учебного дня настроение рухнуло окончательно, и последний час Юа проводил в глубинном унынии и запоздалых в своей дотошности мыслях о том, что без Рейнхарта трудно дышать, без Рейнхарта трудно слышать, без Рейнхарта трудно просто быть и выстукивать сердцем пересчитанные кровеносные капли.

Без Рейнхарта было тошнотворно-паршиво, и Уэльс, морщась и сплевывая с кончика языка набегающую постоянно соленую горечь, жалобным идиотом вырисовывал на тетрадных листках гребаных кошачьих Карпов с опаленными хвостами, заселивших их дом тыквенных монстров, штормящее море с украденной лодкой, эльфов с можжевеловыми ягодами. Бредущую по горным утесам конную почту-процессию с драконьими головами, болтающихся в петле трупиков-Билли, бесконечное количество табачных лисов с сигарами в зубах и в конце всех концов самого Рейнхарта, который выходил не то чтобы шибко хорошо или даже смутно похоже, а…

Откровенно дерьмово не хорошо и не похоже.

Пока Юа сходил с ума и страдал своей ересью, пока пытался присобачить над левым шариковоручным глазом набегающие курчавые завитки, пока вспоминал жар опаляющих рук, снимающих с бедер штаны и забирающихся пальцами в готовую для совокупления задницу — в окружающем кабинете неведомым образом успело что-то произойти.

Все те, кто сидели возле окна, принялись перешептываться, переговариваться, хихикать и с подозрительным прищуром оглядываться назад, на растерянного и раздраженного Уэльса, будто отныне всё, что не вписывалось в привычные придуркам рамки, должно было иметь обязательное отношение именно к нему и больше ни к кому иному.

Юа попытался всю эту белиберду проигнорировать.

Пририсовал Рейнхарту еще несколько кудряшек, сделал ухмылку поехиднее, добавил выплывшую в пустоте руку с длинными пальцами и расстегнутыми рубашечными манжетами на декоративных пуговицах…

Взбесившись, утопился в продолжении щекочущегося хихиканья, мелкими копытными шиликунами перебегающего от парты к парте и разбрасывающего по полу ссохшиеся жилистые листья чужих всезнающих издевок.

Отелло, сидящий двумя партами впереди, привалился к окну предпоследним: единственным, кто еще никуда не всунул своего сраного любопытного носа — кроме самого Уэльса, — оставался непоколебимый в перегарной нерасторопности учитель Гунарссон. Мавр же, покосившись за черную глянцевую массу, прижался почти что лбом к холодной стекляшке сухого льда, начав с места корчить обезьянничающие перекошенные рожи…