Наблюдает.

Где этот кто-то мог скрываться в открытом под все ветра, облака да дыхания месте — мальчик не знал, но, сердечной жилой почуяв, как внутренности мгновенно разрывает дулом несуществующей — наверное — винтовки, в ужасе споткнулся носком потертого кроссовка, застыл на своём мшистом пятачке. Вскинул голову и, впервые постигая значение «холодного пота», зовущегося прежде не более чем небылицей, заколотился вспугнутой кровью, чуя, как к горлу подступает прогорклый пороховой комок.

Вместе с тем что-то внутри закричало, чтобы он немедленно бросал эту чертову затею, забывал про многоногую тварь и возвращался к Рейнхарту, и Юа, нисколько не заботясь, откуда это озарение пришло и не рябиновый ли то плод его тронувшейся психики, развернувшись, уже не шагом, а сбившимся удушливым бегом бросился обратно.

Из-под ног посыпались камни и осколки, пробудился рокочущий дорассветный грохот, слишком чистый в своей частоте в этот хмарный ворчливый час.

Мхи, вжимая в скудную почву корневища, втянулись в оголившуюся землю, оставляя только сколы да твердые пласты накипных лишайников, а ветер, сжалившись, тихо присел в сторонке, оборачиваясь улиткой никогда не стриженых серых волос.

Так страшно, так раздирающе ужасно, как сейчас — Уэльсу еще не было никогда в его жизни, и первое, что мальчишка сделал — потея ладонями да пробивая костьми кожу, — запыхавшимся изморенным призраком вернувшись к продолжающему спать мужчине, это чертов пинок в выставленное колено, чтобы Его Величество болезненно взвыло спросонья, а затем — такой же чертов порыв обнять, стискивая в трясущихся руках изворотливую шею и вслушиваясь в здоровое, живое, стучащее у кромки удивленное дыхание.

— Мальчик…? Мальчик, милый…? Что, скажи мне, пожалуйста, случилось…? — залепетал тот, оставаясь верным самому себе и перво-наперво, конечно же, думая о Уэльсе, хотя сам еще только что столь беспомощно дрых, столь беспомощно смотрел глупые да извращенные китайские грезы, что…

Что едва не…

Едва не попался тому, кто здесь шлялся.

Всё-таки шлялся, шлялся, точно и обязательно шлялся, потому что верить собственным ощущениям Юа приучился так же прочно, как и верить в честность лисьих слов.

— Замолчи, замолчи ты… — шикнул на балбеса трясущийся от нервов мальчишка. Стараясь хоть как-то сладить с откровенно сдающим в припадке телом и объяснить тому, что ничего страшного по сути не произошло, что всё это — лишь игра призраков на внематериальном уровне, не обоснованная абсолютно ничем — да только тело оставалось телом, и в правду не умело верить всё равно, — Юа, задыхаясь, обхватил покорное смуглое лицо ладонями, заставляя то приподняться и уставиться глазами в родные глаза. — С тобой всё в порядке, скажи мне? Ничего не случилось? Я… всю эту проклятую хрень, я…

— Мальчик, милый! — вот теперь, кажется, Микель пробудился уже достаточно для того, чтобы понять, что руки юноши не дрожали, а тряслись, что прекрасное возлюбленное лицо было белее бересты, и что в ноябрьских радужках застыл редчайший заточенный ужас, вырывающийся наружу вместе со сбитым дождливым дыханием. — Это ты скажи мне, что приключилось?! Что с тобой такое, мой хороший? Что тебя так напугало?

Мужские руки, перехватив ладони Уэльса, накрыли их ладонями своими, принимаясь осторожно и бережно выглаживать, и хотя касания эти успокаивали да щекочуще-согревали, хотя втирали в кровь да плоть слабую жалкую уверенность, будто всё, наверное, и правда в порядке, и кошмар, пригрезившийся наяву, можно отсылать прочь в черное костлявое царство, мальчику всё равно было…

До тошноты плохо.

До тошноты не по себе.

— Я решил, что… что с тобой что-нибудь… стряслось. Я не знаю, Рейн… Микель, я только… — на сей раз ему было наплевать и на гордыню, и на замкнутую зашуганность, и на непривычку называть вслух опасные в своей искренности слова: Юа бы сказал сейчас всё, что сказать умел, если бы…

Если бы знал наверняка хоть что-нибудь.

— Скажи, милый, здесь… Здесь был кто-нибудь еще? Ты… кого-нибудь заметил?

Лицо Рейнхарта мгновенно посерело, скулы налились желчным встревоженным притоком крови. Оскал по-звериному заострился, и глаза, пронзая сгущающуюся темень, метнулись и в одну сторону, и в другую, откликаясь в Уэльсе жгучим желанием благословить этого невозможного человека за то, что тот столь безоговорочно ему доверял, находя верные ключи и не размениваясь на лишние вопросы.

Вот только…

Только…

— Я не знаю, Микель… — чуть виновато и чуть растерянно отозвался он, решая оставаться таким же честным до самого конца, пусть, может, и выглядел со своими россказнями последним шутом. — Мне померещилось, что ли, что я что-то видел там, в холмах… Какую-то многоногую… херь. А до тебя добудиться не получалось, вот я и решил пойти проверить. Сам. Только когда отошел на метров сто — мне вдруг показалось, будто мне в спину уставился чей-то взгляд, Рейн. Такой… паршивый взгляд. Ни черта не… эльфийский. Я не знаю, что это было, но, кажется, я был почти готов сойти с ума, и испугался, что…

— Что со мной что-то могло стрястись…? — мягко подтолкнул Рейнхарт, добиваясь скованного прикушенного кивка. — Цветок, мой дорогой цветок, со мной, как ты видишь, всё в полном порядке! Со мной вообще ничего не случится, можешь за это даже не волноваться — поверь, к таким вещам я подготовлен гораздо лучше, чем ты думаешь. Но я безумно ценю твою искренность и твои бесценные чувства, котенок. Только как же нам привести теперь тебя в порядок?

Юа помолчал, похмурился, позволяя мужчине безропотно оцеловывать ему озябшее лицо и тщетно пытаясь подобрать те слова, что хоть как-то помогли бы описать испытанное им сумасшествие, ни разу не стоящее того, чтобы вот так легко списывать его с опасных для жизни счетов.

— Рейн… — дождавшись, когда мужские губы, наконец, оставят ненадолго в покое, тихо и неуверенно выдохнул он, — я видел то, что видел. И я еще не совсем идиот, я не курю твоего сена, чтобы ловить в досветках глюки. Там, на этих холмах, была… хрень. Хрень, понимаешь? Я не знаю, как еще её описать. Но… при этом я уверен, что пялилась на меня не она. Взгляд… железный взгляд… шёл откуда-то… оттуда… — помешкав, он непроизвольно махнул рукой в сторону такси, и оба вдруг…

Оба вдруг, смуро и недоверчиво — недоверчивым, правда, оставался один только Уэльс — переглянулись.

— Оттуда, значит? — тихо и мрачно прорычал Микель, принимая каждое слово сорванного цветка за ту единственную достоверную Истину, которой никогда не откроет ему даже всевидящий Бог. — Вот оно как…

Пыжась буквально взорвавшейся в венах яростью, мужчина резко поднялся на спружинившие ноги, продолжая одной рукой удерживать за спину распахнувшего глаза недоуменного, но начавшего потихоньку постигать мальчишку, а другой переигрывая в холодном воздухе шприцами пальцев, что сейчас — вот именно сейчас — готовы были вполне и вполне по-настоящему…

Убить.

— Погоди! — почуяв исторгаемый мужчиной порыв даже не разумом, а телом, Юа попытался преградить тому дорогу, стискивая в горсти за воротник старой охотничьей куртки и стараясь удержать на месте. — Я не говорил, что это именно он! Я сам не знаю, кто и что это было! Не похоже это чертово ощущение на взгляд обыкновенного сраного таксиста, Рейн. Так… так смотрят, наверное, либо психи, либо убийцы, которые положили не одного и не двух, либо и те и другие вместе взятые… Но не таксисты, слышишь меня?! Ничего дурного я от него не учуял, пока он нас вёз!

— Быть может, потому, что мы оба оказались слишком сонными, душа моя, и бо́льшую часть дороги продремали? — голос Рейнхарта прозвучал седым, глаза — вспыхнули не сюрпризом, а кошмаром и страхом со дна красной померанцевой коробки, и Юа впервые ощутил льющуюся от него слабость, впервые ощутил настоящий живой испуг, что, прошуршав, улегся на сердце тенью крещенского загробного покрывала, а еще — накрывшей страшной мысли, что… Что всё это утро, беззащитные и погруженные почти в беспробудный сон, они и впрямь провели во власти везущего их черт знает куда незнакомого улыбчивого таксиста, который, возможно… Только возможно… — Я даже не потрудился особенно обратить на него внимание, свет мой, и я не знаю, как мне искупиться за эту свою безалаберную вину перед тобой, но сейчас…