Потихоньку, короткими рваными прыжками, они продвигались в неизвестное дальше. Потихоньку ветер менял направление и иногда задувал им в спину, и тогда гребки получались лихими да размашистыми, а лодка всё безнадежнее и безнадежнее удалялась от якоря берегов, пока те вдруг окончательно не растворились за зыбкой пеленой наползшего откуда-то извне тумана, что, заточив мужчину и его юношу в иллюзорный кукольный коробок, подтер чернильным ластиком все остальные рамки да палитры, оставив Уэльса, начинающего всё больше и больше нервничать, один на один с озлобленной жизненной колыбелью и поселившейся в её пучинах всесжирающей пустотой.

Мальчик старался, терпел, действительно изо всех сил терпел, но всякий раз, украдкой и ненароком поглядывая на лицо Рейнхарта, убеждался, что тот вообще к чертовой матери позабыл, куда и зачем они столь опрометчиво сунулись, и тогда терпение, поджимая хвостец озябшего долбанутого фламинго, заблудившегося в лапландских широтах, начинало истлевать: истлевать быстро, очень, очень и очень упоительно быстро…

Пока, подбодренное и подтолкнутое на решающий шаг кручинисто-сильным и ярым буруном, вздымающимся и дышащим совсем как настоящая живая грудь, что сотряс разом всю лодку, едва не перевернул кадку с Котом и чуть не выбросил в пучину самого Уэльса, что лишь чудом успел ухватиться трясущимися пальцами за оба борта сразу, в то время как отпущенный капюшон тут же отлетел назад и черные волосы разметались ловчей сеткой по ветру, не иссякло с концами, отозвавшись напоследок добродушным урановым взрывом.

— Микель! — с екающим сердцем, обрывая все удерживающие матросские тросы, заорал Юа, отчаянно стараясь привлечь внимание заигравшегося придурка, но не добиваясь от того даже банального косого взгляда в свою сторону. — Микель! Рейнхарт, сука! Слушай, когда я с тобой говорю! Сколько, блядь, можно надо мной издеваться?!

Сплошная кипень перекачивающего одрогшее суденышко вала рычала настолько оглушительно громко и настолько пенно-озлобленно, что он искренне подпустил к бунтующемуся сознанию достаточно логичную догадку, будто человек с желтыми глазами мог его не расслышать и не услышать тоже, но тем не менее…

Тем не менее приходя от столь непонятного пренебрежения — пусть и надиктованного властолюбивыми условиями — в еще большее бешенство, Юа, удерживаясь за ненадежные отваливающиеся края, сполз еще чуть пониже и, прицелившись, что есть сил лягнул жеребячьей ногой улыбающегося кретина под вытаращенное колено, отчего тот, схлопотав удар не чем-нибудь, а острым и твердым каблуком, разом просветлел, очнулся-опомнился и, бешено заозиравшись по сторонам, с добивающим клоунадным идиотизмом закричал:

— О боже, моя волоокая небесная звезда… Где мы находимся и как нас сюда занесло?! Почему здесь так шумно, где берег и что вообще происходит?! Белла! Ответь мне! С тобой всё в порядке, Белла?!

Юа, давно уже всё той же сенсорной задницей чуявший скотинистое неладное, наконец, в полной мере осознал, что именно во всей этой французской цирковой комедии таковым являлось: оказывается, сраный господин Рейнхарт вовсе не выбирал для своего прощального таинства местечко получше да поприятнее какой-нибудь там фен-шуйной кармой, веющей утопленными душами флотоводцев да рядовых моряков, а так просто и так невозможно-глупо…

Забылся, закрылся и заблудился в далеких дорогах бродячих осенних менестрелей.

Ладно, ладно, пусть не так уж и заблудился: Юа хотя бы точно помнил, в какой стороне остался дремать скрывшийся с глаз берег — зря он, что ли, столько времени завороженной печальной вороной глядел, как тот удаляется? — но…

Но.

— Твою сраную тупорылую мамашу! — не выдержав, с такой же морской пеной у рта взрычал он. — Я думал, что ты, скотина, понимаешь, что творишь! Я, блядь, поверить в это умудрился! Что опять с тобой произошло?! Ты снова наврал и обкурился своего паршивого сена, сволочь?!

Рейнхарт, отчаянно желая смыть с рыжей хитрой шкурки пятно оклеветавшего позора, тут же вскинул пальцы-ладони и яростно теми замахал…

Из-за чего, конечно же, едва не упустил гребаные весла, одно из которых всё-таки вырвалось из руки и лишь в невозможный последний миг оказалось перехвачено вздыбленным полуживым мальчишкой, которого, признаться, уже успело тайком несколько раз вырвать, покуда тело привыкало к чокнутой сатанической тряске, и теперь рвота, омываемая солью, перекатывалась вместе с морскими лужами где-то на самом лодочном донышке, отчего ноги опускать туда с тех пор хотелось…

Не то чтобы очень прям сильно.

Да он, если подумать, и не опускал — это мистер фокс, ничего-то на свете не знающий, всё хлюпал да елозил по импровизированному сподручному болотцу своими ножищами, пытающимися, очевидно, повторить вслед за руками да головой вспышку богатой на изобретательность экспрессии.

— И вовсе нет, моя милая Белла! — с всё тем же виновато-умирающим выражением потускневших напуганных глаз прокричал ответом Микель, бережно и крепко прижимающий к груди оба весла, одним из которых — тем самым, которое попытался потерять — только что со всей молодецкой стати получил по раскалывающейся тупой макушке. — Я клянусь тебе, что ничего сегодня не курил! Даже к обычным сигаретам не притронулся! Я просто… так задумался, кажется, о том, что тебе пообещал, и о тебе самом, мой дорогой мальчик… что немного не заметил, куда нас с тобой заносит… Да если бы я только знал, что тут за ужас вокруг творится, то уже давно бы поторопил загостившегося милорда с его полетом и унес бы тебя отсюда куда подальше, котенок!

О днище лодки, едва дождавшись завершения пылкого монолога, ударился невидимый дельфиний плавник, дерево затряслось и заскрипело утопившейся инквизиционной каргой со стигматами гнойных бородавок на лбу.

Море беспощадно серчало, швырялось в человеческие лица китовым своим говором, нефтевой горечью и неумелой шепелявой речью, и от звуков этих, от соленых йодированных запахов, сводящих лимоном скулы и заставляющих надрезанные запястья трепетно ныть, Уэльсу почудилось, будто они оба с Рейнхартом всё-таки… выжили из ума.

Угодили за войлочную квадратную решетку, получили право нарядиться в строгую классику белой униформы и теперь торчат не где-нибудь, а в чертовой психиатрической больнице и видят морскую качку за перекатыванием инвалидных кресел по грязному довоенному полу, покрытому трухой да щебнем заоконного парка с облинявшей еще прошлой весной черемухой.

От мыслей этих стало настолько тошнотворно-страшно и тошнотворно-муторно, что ни разу не впечатлительный Юа, через силу сжав в кулаках собственную надрывающуюся ярость, жаждущую впиться ногтями в излишне говорливое лисье горло, поддаваясь жгучему зуду всех полученных от него же ран, одновременно злобствующе и умоляюще проревел, перекрывая и скребущийся наждак бегущей стягами воды, и скрип невидимого призрачного кабестана, перекручиваемого ордой потопившихся где-нибудь неподалеку пиратских бабулек с кружевными панталонами поверх седой взлохмаченной головы:

— Тогда выпускай уже эту идиотскую рыбину, мать твою, и греби давай! Или я сам буду грести, если ты не можешь даже этого, блядь! Я не хочу, идиот ты такой, утопиться здесь, понял?! — Впрочем, рядом с этим сучьим больным фоксом нужно было быть точным и осторожным абсолютно во всём, а поэтому юноша, брызжа слюной старой разгневанной девы, на всякий случай — для особенно уникальных одаренных экземпляров в виде единственного образца — поспешно пояснил: — Вообще нигде я топиться не хочу, придурок! Шевели задницей и вытаскивай нас отсюда!

Рейнхарт, к его не очень удивленному удивлению, не воспротивился, а просто и молча кивнул, глядя на мальчика чуточку расширившимися ошалевшими глазами, явно ни разу не привыкшими к такому вот настойчивому приказному порядку.

Покосился на Кота, потерявшего практически половину опаивающей воды и теперь жадно стискивающего скользкими жаберными тычинками остатки затерявшихся меж тех капель. Посмотрел на руки с веслами и, скрипнув зубами, но порешив, что жизнь любимого мальчишки да и жизнь собственная несоразмеримо дороже, чем помпезные чаянные прощания с рыбиной, которая, наверное, всё равно не особенно что поймет, покрепче перехватив деревянные брусья да кое-как разворачивая строптивую лодку носом к берегу — который ждал где-то там одним лишь смелым предположением, но никак не твердой уверенностью, — с новыми усилиями погреб, уже на ходу выкрикивая последнюю просьбу: