Юа, едва-едва поспевающий за путеводной ниткой чужой болтовни, непонимающе наморщил лоб, когда Рейнхарт, в несколько раз усложнив задачу, попытался этой своей шаловливой лапой забраться не просто между ног, но еще и между ягодиц, поддевая мизинцем сжавшиеся половинки и пытаясь куда-то там пролезть да что-то — со всех сторон паршивое — сделать.
— Эй! — ощерившись, мальчик поспешно перехватил блудливую руку. Сжал жаркое пульсирующее запястье. Угрожающе прошелся по тому когтями и, встретившись глаза в глаза с невинными лунными бляшками, покрытыми поволокой, нехотя выпустил ту обратно на волю, как только сообразил, что лисий сын, собственно, полностью доволен и таким обращением: главное, что цветочный детеныш вообще касался да заговаривал с ним, слушал и демонстрировал очаровательные нестриженные зубки, а уж в какую обертку он это предпочитал запрятывать — дело маловажное да десятое.
— Да что же ты у меня такая нервная, прелестная моя Дездемона? — игриво прищурилась кудлатая зараза, постукивая о верхнее нёбо кончиком дразнящегося языка. — Быть может, мне стоит отварить для тебя настойку из старой доброй ромашки? Валерианы? Дикой календулы? Апельсина, трёх ложек меда, имбиря и корицы, посыпав сверху тертым грейпфрутовым семечком? Если что, мне знакомо их много — колдовских настоек, спасающих от расшатавшейся или и вовсе неокрепшей, но всеми способами пытающейся посодействовать в погибели психики.
— На себе, что ли, практикуешь, психопат несчастный? — озлобленно фыркнул Юа, воспринимая это вот — дурашливое или нет — предложение как нечто личное, без сомнения оскорбительное и крайне, крайне унижающее его и в своих собственных, и в хищных волчарых глазах.
Ему действительно хотелось послушать о чём-нибудь еще, что непосредственно имело отношение к Рейнхарту прошлому, плавно переходящему к Рейнхарту настоящему, и по этой причине мальчишка против собственной воли всё больше распалялся: хотелось слушать, а лисий идиот-то трепаться — трепался, да только вообще не о том.
— Ну, ну, не нужно снова сердиться, мой маленький снежный принц, — примирительным баритоном промурлыкало чертово Тупейшество, успокаивающе поглаживая захваченное в плен стройное бедрышко. Поерзало, деловито повозилось, нашептывая какую-то со всех сторон дебильную мелодию, и вдруг, насильно стиснув вместе Уэльсовы коленки да умостив на них лохматую бедовую голову, хитро-хитро уставилось в глаза, завораживая извечным безумством, дрейфующим сквозь мировые порядки этаким обездоленным эльфом на плотине из собственного порубленного Леса. — Разумеется, всё опробовано на себе. А что такого-то, скажи мне? Жизнь нынче, наивная моя душа, не так безбедственно легка, как… Впрочем, давай-ка не будем уподобляться большинству в их некрасивой лжи: жизнь если и бывала легкой, так только для лысых евнухов в желтых рясах с острова Сбывшихся Надежд, пусть тот и существует где-то исключительно в краю доброй марихуаны да забавного гашиша. Для всех остальных в ней крайне мало притязательного — и притягательного тоже, — а потому… — перед этим своим уникальным выводом господин лис ненадолго замер, поулыбался и, что-то паршивое затевая, с завидно обкурившимся выражением степенного кембриджского профессора выдал: — Потому и получается Гарри Поттер, котенок.
— Ч-чего…? — Лисьи лазы, следы да переходы извечно оказывались настолько заковыристыми, подставными и попросту шизофренично-безумными, что Юа, теряя весь нажитый пыл, только и мог, что вытаращить глазищи да ослабленно шевельнуть губами, с дичалым непониманием пытаясь отыскать хоть малейшую зацепку для нахождения ржавого ключа, но… Очевидно и предсказуемо не преуспел. — Какой еще Гарри Поттер, когда мы вообще о травах твоих… о животных паршивых говорили?! Опять ты несешь свою ахинею?! Иди, что ли, и в самом деле чего-нибудь выпей, а то ты вконец чокнулся!
— А я сейчас не хочу. Выпивать, в смысле. Ни настоек, ни чаев, ни чего покрепче, ни всяких там дивных зеленых травок… Хотя, впрочем, от травки бы не отказался, только, пожалуй, не в жидком виде, — с ласковым полуоскалом отозвался лохматый маньяк, продолжая обтираться да нежиться, покуда руки его, потерявшие последний стыд, плотно да крепко ухватились за подрагивающие мальчишеские ноги, предупреждая, что ни двинуться, ни убежать никуда позволит. — Такой вот и мистер Поттер, свитхарт. Что, разве же их существует столь много, этих злободневных очкастых волшебников? Я что-то пропустил? Нет? Тогда что же тебе не ясно, дорогуша? Ну, право, заметь тенденцию! Там же — в смысле, в чудесной нашей поттериане — прописано практически наглядное пособие по всяко-разным зельям, отварчикам, прочим интересным… милостям. Я уже имел смелость опробовать некоторые из них — и, ты удивишься, они работают! Пусть, конечно, никакие Черные Метки и не пуляются в небо, а жаль… В любом случае, душа моя, однажды ты увидишь, что не за горами то время, когда мастера зельеварения да таинственные бомжеватые травники, не растерявшие да не пропившие своих умений за долгий путь отборочной эволюции, снова сядут на спину королевскому коню, взмахом волшебной палочки излечивая все эти прискорбные человеческие недуги, вызванные убогостью отмирающих мозгов да жадностью господствующей урбанизации. Золушка выкупит Люксембург на одни только проценты от продажи этой своей прискорбной крестной феи, а Красный Шапец научится пользоваться интернетным каталогом да отправлять бабке круассаны через банальную почту… Но о чём это я, чудесный мой? Что-то ты совсем меня заболтал.
— Я…? — оторопевший, давно уже сметенный шквалом безбрежного лисьего сумасшествия, пробормотал Юа, растерянно распахивая глаза и чувствуя, что лицевые нервы вот-вот прищепит, вот-вот сорвет с места, пока эта скотина всё сидит да улыбается, сидит да улыбается, будто то ли издевается, то ли летально не соображает, что творит. — Заболтал…? Тебя…? Да чем и когда, мать твою…?
— Заболтал. И вовсе не нужно теперь прикидываться, будто это совсем не так, славный мой юноша, — на полном серьезе кивнуло Его Высочество, и Уэльсу против воли подумалось, что если и впрямь лисье пророчество когда-нибудь сбудется, если мир погрузится в летаргический средневековый сон, когда львята рождались якобы мертвыми, а воскрешались батюшкой-царем лишь на третий день трупного существования, ибо где-то когдато этот самый гривастый батюшка дохнул запаха гуляющего по лужам Иисуса, то Рейнхарт, этот спятивший король Дроздобород, наверняка останется там же, где и сидел.
То есть в седле.
Чертовом золотом седле на спине замыленного и черного, что озимая ночь, ноябреглазого жеребца, пожизненно вынужденного верой и правдой служить непутевому повелителю, потому что…
Да потому что иной участи доверившаяся глупая скотина не ведала.
Отринула она её, гори оно всё в седьмом преисподнем аду.
— Послушай, ты, фантастический мистер фокс…
К какой-то совершенно суматошной паранойе Уэльса, вместо того, чтобы позволить ему договорить то, что он сказать собирался, Микель вдруг вскинул руку, накрепко зажал ладонью его рот и, огладив щеку подрагивающими пальцами, затейливо прошептал:
— Не говори ни слова. Пожалуйста. Оттуда ведь не выльется ничего, кроме безутешной брани по мою пропащую голову, верно, котенок? Мы, если подумать, так мало с тобой общаемся — если не считать всех наших, безусловно, экспрессивных, но печальных ссор, — что я всё чаще начинаю учиться тосковать по тебе, даже когда ты находишься совсем со мной рядом… — Мальчишка, зажатый чужой хваткой, и вылезти из неё, и проорать, что, блядь, по чьей вине всё это происходило-то, конечно бы мог… Но, помешкав да повнимательнее поприслушивавшись к затихшим под шкуркой ощущениям, решил, что не станет. Не хочет. Почему — хер, откровенно говоря, его знает, но вот просто. Просто. — Так вот, возвращаясь к моему неуважаемому старому дядюшке, котик… Он, понимаешь ли, типом был чудаковатым — не в самом, однако, приятном смысле, — а я, за неимением выбора, до первых двенадцати лет своей жизни водился у него, насмотревшись на те аспекты жизни, которые, признаться, видеть бы никогда по собственной воле не захотел. Ни тогда, ни тем более сейчас. — Рейнхартово лицо там же осунулось, посерело, накрылось тенью забытого воспоминания, и Юа, когда горячая ладонь покинула его губы, не отыскал сил ни выдавить из себя ни писка возражения, ни дернуться ни единой мышцей, в попытке отпихнуть или отпихнуться прочь. — О той халупе, где мы с ним обывались, изводя друг друга вечными собачьими скандалами, ходили слушки, будто местечко это, что называется, пошаливает: то воет кто-то по ночам, то как будто битые стекла звенят перед рассветом, а то и вовсе дикие пляски по лестницам, когда стрелки только-только замирают между тремя да четырьмя часами по утреннему времени… Впрочем, всё это было ничуть не удивительно, душа моя. По крайней мере, теперь я это хорошо понимаю.
