Задницу.

— Да пошел ты! — желая подтвердить перед самим собой как будто бы уже названные слова, в которые всё меньше и меньше получалось поверить, повторно прорычал Уэльс, на этот раз уже каждый оброненный звук слыша и утвердительно в тот веруя. — Пошел от меня прочь, оборотень хренов! Рыбина сраная… Хаукарль недобитый!

Наверное, именно «хаукарль» пришелся немножечко некстати, потому что на нём Юа, почти уже беспрепятственно поднявшийся в притягательное вертикальное положение, вдруг ощутил, как его хватают пальцами под трепетную глотку, сдавливают её и, тряхнув, что бесхозную да бездушную выпотрошенную шкуру, швыряют обратно на взвизгнувшую пружинами постель, выбивая из той пыль да бурые поролоновые брызги-ошметки, а из самого Уэльса — стон и сдавленный гортанный вздох, граничащий с собратом-всхлипом.

— «Хаукарль»…? — прошипело-прошептало над ухом донельзя удивленное рычащее Чудовище, облизывающее мокрым языком клыки. — Что это за дела, плоть моя? Тебе настолько хочется быть мною наказанным, что ты уже не знаешь, как бы извернуться ради этого еще? Ты же понимаешь, что за подобные словечки неминуемо получишь по своей аппетитной заднице?

— Да ни… ни черта! — отплевываясь от настойчиво лезущих в глотку одуряющих мужских запахов, прохрипел Уэльс, на ощупь стараясь отыскать Рейнхарта и упереться тому в твердые плечи кулаками-ладонями. Чуть погодя и впрямь отыскал. Уперся. Надавил — слабо и не слишком убедительно, после чего вновь оказался намертво втиснутым в постель и передушенным за горло звериными пальцами, оставляющими на коже острые кровоточащие росчерки. — Хватит… сука ты такая… хватит меня… резать…! Паршивый хаукарль!

— Юноша… милый юноша… для особенно запущенных случаев, навроде вот тебя, я повторяю: то, как ты додумался назвать меня, мне в корне не по душе. И за это, да будет всем этим стенам известно, тебя стоит как минимум выпороть, мой непослушный мальчик. А как максимум… — почему-то он не договорил, оставляя парить в воздухе этот чертов привкус сладостной мазохистской тайны, и Юа, сходящий этой ночью с ума, почти прокричал, почти что-то там абсурдное повелел-приказал, когда вдруг, проглотив каждое нерожденное слово, ощутил, как…

Как руки Зверя, сместившись с его горла на плоский напряженный живот, безапелляционно и бесстыже задрали кофту с рубашкой, а в следующее же мгновение, нисколько не церемонясь, просто и нагло разорвали застежку на синих джинсах, с болезненным рывком стаскивая те вниз, до линии предательски дрогнувших колен.

— С-сука…! — в лютой панике взревел Юа, понимая, что даже сраная темнота не спасет его от очевидного, чтоб его всё, унижения.

Противясь и брыкаясь, путаясь в собственных же штанах, он попытался сесть, вместе с тем занимаясь не нащупыванием джинсов, которые всё равно не имело смысла тянуть на себя обратно, а тщетно и безрезультатно пробуя накрыть дрожащими ладонями свой член…

С запозданием и паникой ощущая, что член этот самый накрытым быть никак и никуда не хочет, старательно обжигая нетерпением руку да упрямо отказываясь в той помещаться, а Рейнхарт…

Рейнхарт, невозмутимо выдыхая клубы постыдного пахучего желания, как при свете дня выгнул перед глазами зардевшегося Уэльса эту свою чертову бровь, нарисовал губами понимающую ухмылку и, облизнувшись, плавным толчком включился в увлекательную игру, притрагиваясь и к руке мальчишке, и к его члену рукой своей, проводя по нервным жилкам кончиками смолистых пальцев.

Стало…

Жарко.

Душно, упоительно, сумасбродно и вообще так, что член запульсировал, отзывчиво извергая из головки обильную каплю смазки, прокатившуюся по пальцам захрипевшего от возбуждения Рейнхарта, а сам Юа, сгорая и душась от стыда, нащупав звериное запястье да подергав то в шаткой попытке сраной изнеженной принцессы свить из волос никому не нужный гобелен, просто-таки забил, забыл и, откинувшись на чертову постель, лишь поспешным жестом натянул на лицо шуршащую подушку, подыхая за той от этого своего невозможного стыда, приправленного таким же невозможным, но очевидным для них обоих…

Желанием.

Микель, довольный, что никто ему больше не пытался мешать и никто больше не горел хотением бессмысленно сопротивляться, провел ладонью по мальчишескому члену снова, добравшись до самых яиц и осторожно — одними подушечками — те пощекотав.

Помассировав, постимулировав на обескураживающее жжение, доведшее до первого откровенного полустона, переместился обратно к блестящей налившейся головке, игриво поддевая натянутую узду кончиком аккуратного ногтя.

Юа отозвался повторным немедленным стоном.

Беспомощным кошачьим шипением.

Выгнутой в хребтовине спиной и невольно подскочившими кверху поджарыми бедрами да согнутыми в треугольники коленями, вновь путающимися в хреновых узких джинсах, которые начинали всё больше и больше…

Бесить.

То ли не рассчитывая, то ли всерьез не задумываясь, что Микель может помочь с такой вот маленькой несущественной проблемкой, когда сам же и затеял всё это безумствующее игрище, юноша брыкнул ногами, поелозил, приподнял те — всё еще согнутые в коленках, — недовольно завозившись да заскребшись по постели пальцами, когда ощутил, как его промежность временно оставляют в покое, а крепкие сигаретные руки перемещаются на ноги, ловко стаскивая с тех приевшуюся стесняющую тряпку.

Правда, одним стаскиванием, конечно же, дело ни разу не обошлось: мужчине понадобилось ободрать заострившимися ногтями нежную голень, прикусить косточку на коленке, обгрызть выступающий холмик лодыжки, вылизать искушенным мокрым языком между грязных пальцев, из-за чего Юа, дурея от стыда и творящегося вокруг разврата, вновь прогнулся, вновь зашипел…

А затем, фатально прекратив соображать, что такое творит, но лучше лучшего понимая, что боль в паху становится попросту невыносимой, пополз подрагивающей рукой на живот и ниже, неуверенно притрагиваясь к покрытому мягким черным волосом лобку, продвигаясь дальше, касаясь самого основания, немножко при этом недоумевая, почему руки-то вроде бы одинаковые, а ощущения — если сравнивать касания его собственные и касания Рейнхарта — настолько схожие, насколько таковыми могут быть жгучее африканское утро с проплешиной облизанных солнцем барханов и покрытый конспировочными зебровыми пингвинами гренландский ледник.

Впрочем, член всё равно благодарно забился, тут же попросился в руку, с которой до сих самых пор не то чтобы особенно хотел дружить; правда, оплести его пальцами Юа, сгорающий от позора и грязного сумасшествия, пока Микель продолжал и продолжал развлекаться с его ногами, скользя языком по пяткам, стопам да под ногтями, не успел — в ту же секунду ладонь мужчины вернулась на положенное место и, обдав раскаленный орган еще более раскаленной лаской, поспешно и болезненно стиснулась на хрустнувшем запястье дрогнувшего всем телом оторопевшего Уэльса.

— Не спеши, плоть моя, — рыкнули откуда-то снизу, медленными ползковыми движениями возвращаясь обратно, наверх, к самым интересным и трепещущим местечкам. Наклонились над вжавшимся животом, отпустили ноющее запястье. Огладили кожу ладонями, тут же сменяя те языком и принимаясь неторопливо вылизывать околопупковые бережки и сам пупок, забираясь до того неприлично глубоко этой вот возмутительной влажной жаровней, что Юа снова и снова стонал, скулил, бился, тщетно и умоляюще толкаясь жаждущим внимания членом навстречу… А Рейнхарт вот, сука последняя, вместо этого выдал: — Вопреки, должно быть, твоим ожиданиям, котенок, я немного — то есть совсем настоятельно и основательно — против того, чтобы ты касался себя сам.

Пусть в обычных условиях Юа и никогда бы на такое не ответил, пусть бы до победного орал, что класть ему на хотения или нехотения этого человека, всеми силами делая вид, что плевать, его не касается и ничего извращенного он ни в жизнь творить не станет, сейчас…

Сейчас он, отчего-то взвившись да подняв разом всю шерсть, с клыкастым рыком не спросил, но почти провыл раненой собакой с призрачных пустошей: