Терпя моментальное и негласное поражение в чужом — упрямом и эгоистичном — нежелании слышать.
— Если мы с тобой когда-нибудь окажемся в жарких районах Южной Америки — я обязательно покажу тебе её, эту восхитительную, пугающую до дрожи чичу: для её приготовления требуется обильное слюноотделение допотопных улиточных бабулек с вываливающейся вставной челюстью, которые обычно её же варят и на месте продают. Рецепт, говорят, до безобразия прост: как следует пережуй требуемые таинственным рецептом других таких же бабулек ингредиенты, сплюнь их в чан, разожги огонек и не забывай время от времени капать туда слюной, подвешивая себя за язык. Или вот, когда дороги обязательно занесут нас в дивный Лондон, я непременно продемонстрирую тебе то самое пугающее мороженое: для его приготовления нужно стадо разродившихся мамаш, которые согласны позволить себя немного подоить, чтобы ничего не подозревающие чужие отпрыски полакомились таким вот скрытым нектаром каннибализма. А каннибализм, да будет тебе известно, и есть истинная форма тотального… человеколюбия. Ничего из этого пробовать я тебе, конечно, не позволю, мой невинный цветок, потому что всеми любимое «то, что нас не убивает» — повальная проверенная чепуха. То, что нас не убивает — нас просто не убивает, а ничего иного оно, увы, не делает.
— Рейнхарт. — Терпение Уэльса медленно, исторгая клубы пара, подходило к концу. Разозленный столь вопиющим к себе невниманием, мальчишка поерзал в чужих плотных объятиях, ударил лбом в каменное как будто плечо. Грубо подергал мужчину за рукав, но, так ничего и не добившись, повторил, вознося голос на пару настойчивых тонов, пусть и приглушенных сырым языком овсяного тумана: — Рейнхарт!
Рейнхарт не услышал снова, рассеянно выплевывая утонувшую красной звездой сигарету да продолжая бормотать и бормотать что-то уже вконец нездорово-безумное:
— А, знаешь, есть ведь еще и человеческий сыр. Че-ло-ве-чес-кий сыр, душа моя. Они изготавливают его, выуживая из-под ногтей, из ушей, носов, пупков и не самых мытых промежностей сапиенсов микробы да все эти неаппетитные микрофлоры, из которых впоследствии варят какой-то там склизкий перетертый «сырок» и продают на полках лучших супермаркетов. Что уж говорить о… прости меня за столь неэтичные выражения… некоем шитбургере, сделанном из того самого, о чём ты не можешь не догадаться, внимательно прислушавшись к его кричащему названию. Токийские канализации просто-таки кишат человеческими испражнениями, и чем чужое дерьмо — не сырьё для вкусной неполезной пищи? — задались таким вот вопросом, интригующим мои рвотные рефлексы, великие японские ученые, создавая из кала нового му…
— Да Рейнхарт же, твою гребаную мать! — осатанев от пугающей отрешенности мужчины и мерзостной необходимости выслушивать весь тот кошмар, о котором тот без устали трепался, проорал Уэльс, спугивая с насиженных зыбких мест пухлокрылых лебедей. С новым запалом вырвался из удерживающей хватки, отвесил захлопавшему глазами придурку несильного удара кулаком по голове. Ухватил того за пучок — особенно вьющихся от царящей вокруг сырости — волос и, приблизившись лбом ко лбу, злостно зашипел, буравя глазами восхищенные запылавшие глаза, возвратившие, наконец, себе хоть каплю осознанности. — Слушай, когда я с тобой пытаюсь говорить! Срать мне на твои… дерьмобургеры, понял?! Срать! Расскажи мне лучше…
Запал его, впрочем, спал так же быстро, как и поднялся, едва стоило подобраться к самой сердечной части сокровенного вопроса, и Юа, прикусив нижнюю губу, резко смолк.
— Душа моя…?
Когда на бледном, но пылающем лице показались брызги и акварельные кисти далекого венецианского Сан Марко, распахнувшего мраморные белые крылья, Рейнхарт потянулся к нежным щекам подрагивающими пальцами, настороженно те огладил, сомкнул кончики на заостренном подбородке, с тревогой и виной вглядываясь в возлюбленные бушующие глаза.
Глаза эти, очертив круг и поднырнув под рябой наст не замерзающего никогда озера, там и остались, не решаясь вынырнуть на опасную обнаженную поверхность, зато губы, дрогнув да разомкнувшись, всё-таки выдавили жалкое смятое продолжение, заслышав которое сердце Микеля, взорвавшись пороховым драконом из китайской бочки, забилось часто-часто, в самой крови и капельками прочь из жизненных дырочек-пор, наполняя собой холодные ладони избранного на вечность мальчика-цветка:
— Как ты… жил…? Расскажи мне что-нибудь о том, как ты жил, дурной ты… лис… О своём детстве, о чём-нибудь еще… я не знаю… О чём угодно, но… о себе. Хватит уже трепаться о них обо всех, слышишь…?
Руки Микеля потянулись ему навстречу так быстро, сковывая в капкан трясущихся удушливых объятий и привлекая к раскаленной, что вулкан, бьющейся груди, что Юа даже не успел вырваться, отпрянуть или и вовсе сообразить, с замирающим духом ощущая чужие пульсирующие стрелки-удары, чужое дыхание, чужую жизнь, плавно, но неотступно окутывающую жизнь его собственную.
— А ты, малыш? — выткалось, вышепталось на самое ухо, задевая его выдохами-губами, отдаваясь жадными властвующими ладонями Розового Короля вниз по спине и подушечками пальцев — под подол задравшегося потугами ветра полупальто. — Я буду счастлив открыть тебе любой свой секрет, мой свет, но за это испрошу некоторого ответного откровения и от тебя. Ты ведь не откажешь мне, котенок…? Исполняя твоё пожелание, давай же устроим вечер признаний, воспоминаний и канувших в лету секретов, проговорив до позднего предрассветного утра, пока не покажется запыхавшееся солнце, и узнаем друг о друге всё то, чего никто и никогда не знал прежде, да и не узнает впредь, моя любовь… Ты согласишься? Согласишься принадлежать мне этой ночью так же, как и я буду — совершенно раздетым по крови и сердцу — принадлежать отныне тебе?
Юа стиснул дрогнувшие от всего этого пьяного безумства, умело слетающего венчающим колдовством изо рта дурманного лисьего короля, губы.
Скребнулся зубами и зажмурил пристыженные глаза, отчаянно стараясь не пропускать слишком глубоко внутрь всё то невыносимо-жгущееся, невыносимо-щекочущееся, что только что услышал.
Провалился, сдался, открылся и, ухватившись потряхиваемыми пальцами за шерстяной английский воротник, крепко сжав тот в кулаке и невольно придвинувшись ближе, утыкаясь замершему мужчине лбом в успокаивающее плечо, коротко и присмертно…
Кивнул, тут же, на месте, покорно раскрывая избавленную от застежки душу и, жмуря ресницы, заживо вываливая её — соленую, кровоточащую, но безнадежно влюбленную — в чужие алчные руки.
Чтобы…
Чтобы тоже вот — уже на-всег-да.
========== Часть 28. Endlessly ==========
There’s a part in me you’ll never know
The only thing I’ll never show…
Hopelessly. I’ll love you endlessly
Hopelessly. I’ll give you everything
But I won’t give you up I won’t let you down
And I won’t leave you falling
If the moment ever comes.
Muse
— Рейнхарт! — раздраженно и чуть взволнованно позвал Уэльс, забитой пугливой кошкой мечась из стороны в сторону, но натыкаясь только на еще бо́льшую темноту, в которую его бесстыже загнал чокнутый мужчина с желтизной плавучих глаз. — Рейнхарт, твою мать! Извращуга гребаная! Отзывайся! Прекращай немедленно всю эту ерунду!
Под ерундой всё еще понималась темнота; та, клубясь и растекаясь черной тушью в стаканчике из-под окрашенной воды, бегала крохотными невидимыми ножками по лестницам, отскакивала от стен, со смехом вертелась на голой проводке под потолком. Скрипела досками и полками, перелистывала старые пыльные томики в картонках, поднимала кверху ворохи перевернутых игральных карт, высвечивающихся на одно короткое мгновение красными глазницами коронованных тузов да поперечно срезанными внутренностями обезглавленных королей.
Эта чертова игра, которая как будто бы и никакая не игра, Юа не нравилась: только последний идиот — навроде того же Рейнхарта — мог взять да и заявить, что вместо обещанного вечера разговоров, который теперь перенесся на поздние залуночные часы, у них случится вечер Больной Черной Сказки.
