— Точно… — поспешно отводя взгляд, смущенно буркнул Уэльс. — Я же сказал тебе только что. Пошли к этому дурацкому озеру, что ли. Замучили меня… места эти людные… Пойдем. Пойдем туда, где больше никого, я надеюсь, не будет…

Рейнхарт задумчиво поглядел на него, на старый столик в желтом оконном нимбе того бесприютного и безымянного жухлого дома, что вырос напротив, впитывая древесной крышей капли падающей с неба сырости. Повозился в тех бесконечных ноябрьских раскопках под названием «когдато было», что хоронились внутри у каждого, но до чего не додумались добраться дураки-археологи, дабы отыскать настоящие и единственные ответы, окроме написанных на глиняных манускриптах сказок, якобы повествующих о сотворении мирском, да кукол-чревовещателей, вытесанных рукой древнего жреческого безумца в честь увиденного накануне в марионеточном театре возлюбленного лукового полена с растущим ото лжи пятаком…

— Хорошо. Стало быть, пойдем, куда тебе будет угодно, котенок, — сговорчиво отозвался, наконец, он и, приобняв дрогнувшего, но оставшегося спокойно быть рядом Уэльса за плечи, повел того прочь по пересечению водопроводной грязи да слякотных каменных перепутий, светящихся одинокими, не останавливающими никого светофорами, выплывающими из серого мира зелеными глазами далеких северных детей с песцовой шерстью на дымчатых хвостах.

Озеро Тьернин разливало прозрачные, что венецианское стекло, воды в самом центре города, в смущающей близости от кладбища с полночной ведьмой, о неожиданной, но фееричной встрече с которой Юа предпочитал больше не вспоминать и на ночные прогулки с Рейнхартом — не выходить тоже.

В обычные, хоть сколько-то ясные дни в озерной глади отражалось слившееся с той в соитии небо, но сегодня, сколько ни смотрел, Юа не находил ничего, за исключением клубов всё более густого да густого тумана, вихрами убаюкивающегося над нетронутой ни единым дуновением призмой — Микель парой-тройкой слов успел объяснить, что в силу засаженности озера и деревьями, и домами, ветра добирались до него не так часто, как до многих иных мест, в чём состояла еще одна уникальная его особенность, делающая Тьернин излюбленным местом для прогулок у доброй половины городского населения.

Они прошли по асфальтированной набережной, попытались разглядеть продолжающий биться тугой струей фонтан в водянистой середине, не увидев опять-таки ничего, кроме стекающего с низких влажных туч дождя. Побродили по разлинованным каменистым дорожкам в поисках ратуши — своеобразной Харпы в миниатюре, выложенной стеклом да черным блеском авангардных стен, по которым вился зелеными космами плющ, похожий на морскую водоросль, а после — терялся в водах Тьернина, общипанный да обклеванный утками и гусями; но в том тумане, что пожирал нынче город, ратуша просто исчезла, запропастилась.

Вообще всё запропастилось, оборачивая дома да церкви, рестораны и адмиралтейские островки — нежно обнимающимися братьями-фьордами, вынужденными коротать часы ясного бодрствования в тоскливом солнечном одиночестве и встречающимися лишь в непролазном колдовском тумане.

В одно из мгновений-призраков Микелю с Юа удалось заприметить стаю белых желтоклювых лебедей, что, застыв изваяниями длинношеих статных принцев, будто разгуливали прямо по самой глади, не оставляя на той ни следа, ни росчерка. В следующее же мгновение всё стерлось, исчезло, и окружающее пространство вновь окутала нашептанная сметанная дымка, вытолкнувшая вдруг к ногам растерянных путников одну-единственную изогнутую деревянную скамью.

Скамья была сырой и мокрой, ежилась под каплями тучной полупрозрачной испарины, но всё-таки идея обустроиться на ней и дрейфовать сквозь туман покачивающимся корабликом оказалась куда как притягательнее и уютнее, нежели необходимость пробиваться сквозь пепельные клубы да теряться всё глубже и дальше, и мужчина с мальчишкой, отерев салфетками из общепитного ресторанчика сиденье да спинку, расположились на холодных досках, прижавшись друг к дружке по возможности потеснее: Юа мучился промозглым холодом, а Микель…

Впрочем, Микель был просто Микелем и всегда чем-то мучился, будь то ощущение сомнительно известной ему прохлады или — более вероятная — извечная проблема ненасытного телесного желания.

Рейнхарт обнял мальчика за плечи, крепко прижал к себе, принимаясь второй рукой наглаживать худосочные продрогшие коленки, бедра, руки, грудину и живот под тремя слоями теплых одежек, пока Юа отфыркивался, ворчал и супился, но всё же щупать себя позволял, пусть и уперто делал вид, что разрешает творить всё это без своего на то желания да согласия.

Город вокруг постепенно сходил с несуществующих рельс и с ума, поднимался к атмосфере спиралями сизого трубного дыма, и когда сделалось вконец зябко и пустынно, когда из-за дымки снова на миг показались зачарованные белые птицы, мужчина, нарушая не свойственное ему молчание, наконец, заговорил вновь, ломая собачьим хрипом хлопья потрескивающего изморозью тумана:

— Скажи-ка, душа моя… Тебе известна сказка о заколдованных лебедях, которые некогда были — все как на подбор — распрекрасными принцами с золотыми кудрями да синими, что незабудки, глазами?

Уэльс удивленно вскинул брови, покосился на Микеля с явным ощерившимся недовольством, причины которого не понял и сам. Отчего-то вроде бы безобидный вопрос о белобрысых мальчишках разозлил его, шандарахнул по нервам, раззадорил в самом худшем из возможных проявлений пресловутого слова и, свернувшись внизу живота горькой желчью, заставил вытолкать из губ ядовито-ревностное:

— Нет. И знать ни их, ни эту сказку не хочу, Тупейшество. Класть мне на твоих гребаных принцев.

Рейнхарт, кажется, поперхнулся своей историей, что уже была приготовлена, расписана, упакована и ютилась в горячей тесноте голосовой глотки. Непонимающе прищурил глаза. Провел тяжелой дождливой ладонью по мальчишескому лбу, собирая и бережно укладывая намокающие волоски, и, цокнув языком, тоже чуть холоднее обычного — декабрь подступил непозволительно близко, покуда балом всё еще правил средненький веснушчатый октябренок — проговорил, глотая лебедяжью песню обратно:

— Ну и хорошо, mon cher. Я, представляешь ли, вовсе и не собирался тебе ничего ни про каких лебедей рассказывать.

— Да неужели? — вконец уязвленно просипел надувшийся от ревности да обиды Уэльс.

— Да неужели, — получил жестким хлестким ответом, стискивая вместе метающие кремниевые искры зубы. — Зачем про принцев да красивых белых птиц, если ты не способен оценить банальной тонкости подобного стихоплетства? Лучше я, так и быть, поведаю тебе про вещи, что более доступны для понимания твоего недалекого поколения. Например, скажем, про гамбургер. Это ведь тебе больше по вкусу, я правильно понимаю? А то белые птицы да вычурные волшебные принцы… право, снова эта жалкая проза навязывается на язык.

— Какой еще к черту… гамбургер? — предупреждающе прошипел Юа, всем бледнеющим всклокоченным видом давая понять, что подобное обращение станет нахер, а не терпеть, но блядский лисоватый тип даже не потрудился обратить на него внимания, одаряя безмятежным, деланно-безразличным и всё еще чуточку мстительным льдистым прищуром.

— Самый обыкновенный, сердце мое. Который из булки, семечек, кетчупа, горчицы да какого-то там далекого бейсбола в синих кепках упитанных патриотичных мальчуганов. Пресловутый жирный американский гамбургер, привезенный сюда неким безымянным — или именным, но столь незначительным, что имя его стерлось из моей памяти — человеком мужского рода.

— Да о чём ты…

Рейнхарт, не желая сейчас становиться свидетелем очередных беременных истерик, быстрым рывком оплел крепкими пальцами мальчишеское лицо, закрывая теми чересчур болтливый ротик. Другой рукой ловко поорудовав в кармане, выудил на мокрый свет сигарету, зажимая её в зубах. С третьей или четвертой попытки поджег да, наконец, с наслаждением затянулся, только после этого убрав старательно покусанную руку обратно, и с непробиваемым выражением продолжил, выпуская в небо полуколечко разваливающегося на атомы дымка.