Или, если еще точнее, всего-навсего один всезаменяющий деспотичный Король-диктатор.
— Так вот, дарлинг, это маленькое незначительное «но» заключается в том, что у нашей чудной акулки напрочь отсутствует такая деталька, как смущающая всяческих барышень система мочеиспускания.
— Этот как…? — забыв, что собирался кукситься да бунтовать до последнего, с некоторой долей наивности обомлело спросил Уэльс, невинно уверенный, что если существо живое-кормовое-двигающееся и вообще — то по туалетным делам оно ходить посмертно обязано: связано там контрактом, проклято, приговоренно… Короче, обязано, и всё тут. Ну вот просто потому что. Всеобщая разовая кара или что-то вроде тех загадочных штук, почему женщины истекают течкой да терпеливо вынашивают детей, а мужчины извечно мучаются бестолковой проблемой, куда и зачем засунуть свой хер. — И как её тогда не разносит, эту твою тупую акулу, если она… ну… не ссыт?
— А вот так. — Рейнхарт с достоинством поводил в воздухе вилкой, покрасовался кошачьей — чертово же семейство расплодившихся мутировавшим почкованием феликсов — ухмылкой. — Она не писает привычным нам способом, но это не значит, что мочевина так и остается в ней навсегда: полярные акулы умеют выводить ту прямиком через кожу. Удивительное изобретение природы, недоступное ни одному человеку, но, как ты понимаешь, если для акулы оно безвредное, то для того, кто жаждет ею полакомиться — смертельно-ядовитое. За время своей жизни всякая полярная акула умудряется скопить в мясе столько аммиака, что становится полностью непригодной в пищу и обещает привести каждого, кто рискнет впиться зубами в такой вот свежачок, к скорому летальному исходу под аккомпанемент Гаврииловой мирской трубы.
Юа в своём кресле недовольно поерзал, похмурился — то ли возмущенный на всё, что лисий тип ему пытался втирать, то ли окольцованный тревожащим сомнением по поводу того, что с какого хера тогда тот держал у себя в миске паршивую отраву, если…
Если…
Если она, черти, могла ему чем-то навредить.
— Однако же волноваться не стоит, mon cher! Тутошние рогатые да бородатые мореплаватели, мучаясь длительными голодовками в вынужденных вояжах, изобрели чудодейственный способ наслаждаться неаппетитным да вонючим, но всё-таки мясом: уж неизвестно, как так открылось, что протухшая рыба становится безвредной… я надеюсь… и продукты разложения нейтрализуют весь яд, после чего плоть её можно употреблять в пищу без всякого риска для здоровья. Поэтому то, что ты видишь сейчас, полностью безопасно, пусть и выглядит несколько, согласен… неаппетитно.
Выслушать Юа — по старой уже привычке выслушал: до конца, до последнего слова и растянутой паузной точки. Но вот понять чертового смысла…
Так и не понял.
— И зачем? — спросил угрюмо. — Зачем теперь-то нужна вся эта поебень, если жратвы достаточно и рыбы твоей обожаемой — тоже? Нахера тебе далась тухлая акула, если ты можешь жрать свежую и не ядовитую, тупое Величество?
Микель открыл было рот. Невольно задумался. Философски пошевелил в воздухе вилкой, что дирижер терпящего крушение дирижабля дураков, да закрылся обратно, не в силах отыскать ни одного хоть сколько-то подходящего, хоть сколько-то годного и честного ответа, чтобы не набивать юному цветку головку полнейшей лживой чепухой, столь фанатично почитаемой в любых народных массах.
Глядя на дожидающееся яство, он и сам не мог взять в толк — на кой оно ему далось, но…
Но нельзя же было взять, признать перед мальчиком его наивную девственную правоту — уважать же вконец, если вообще уважает, перестанет… — отбросить вилку и с благословения ветра пойти отсюда прочь, пусть того и хотелось сделать всё больше и больше?
Нет, так поступать было строжайше негоже, особенно когда Юа, возлюбленная мстительная зазноба, поняв вдруг, какими сомнениями терзается мужчина, намеренно попытался того добить, растягивая тонкие губы в бледной насмешливой ухмылке:
— Ну что же ты, Тупейшество? — елейным голоском страшного ягненка на водопое, что припрятал под белоснежным руном гарпун для волков, заблеял он. — Ты же так хотел попробовать своей чертовой трупятины! Так ешьте, Ваше Высочество, неужто же вы струсили или слажали?
Рейнхарт, исконно верующий, что если кто и имел право время от времени заниматься некоторым членовредительством неприкосновенного юного дхармы, посланного ему распутным Буддой, то только и непосредственно он сам, резко захотел воспользоваться сим обожествленным дозволением прямо сейчас: скрутить, ударить об стенку, что-нибудь прикусить и даже прокусить, чтобы помнил, глупый котеночный шиповник, кому он подчиняется и против кого никогда не должен плести никаких злодеяний.
Рейнхарт бы с радостью покорился этому желанию-соблазнителю — второму по счету за последние пять минут, — если бы не осознание, что тогда мальчишка окончательно отобьется от рук и, чего доброго, подумает что-нибудь сильно не то: он так долго расхваливал маленькому гаденышу эту несчастную присмертную рыбешку, что отказаться от своих слов да так и не притронуться к той всё еще не мог.
Пришлось озвереть и одновременно с тем сползти в глубочайшую из известных ему темных зловонных клоак. Проклясть и хаукарля, и самого себя, и этого вот невозможного ребенка, с язвительной усмешкой пихающего ему шипастые палки в колеса.
Взяться за вилку уже по делу, чтобы, прицелившись к одному из различающихся лишь резкостью окраса кусочков, наколоть на зубцы тот, что казался менее склизким и менее… оранжево-морковным.
Где-то на периферии промелькнула довольная физиономия ехидничающего юнца, празднующего наивную победу по апогею триумфального издевательства над латинокожим неудачником, попавшимся в плен своего собственного неуемного распутства. Где-то как будто послышался напряженный смешок официантов, треснули в печке провалившиеся, раскушенные огнем поленья; голоса иных — отрезанных стенами — посетителей прибавили себе дистанционным пультом управления громкости…
Микель, мысленно матерясь по подзабытому грязно-американскому, пронзил зубцами навылет чертово мясо, скребнул железом по тарелке и, стараясь не вдыхать, взял проклятый кусок в рот, крепко стискивая просто-таки отказывающиеся шевелиться зубы, оплетенные канатами тугих напряженных нервов.
Перекатил омерзительное — горькое, кислое, похожее на пиво с плесенью — угощение по языку, убрал — в надежде на спасение — за щеку. Ощутил, как по вкусовым рецепторам стремительно расползается прибавивший в красках привкус отмоченной в помойной топи чайки, пролежавшей на солнцепеке добрую семерку джек-потовых дней…
А потом вдруг, невольно скользнув взглядом вниз, едва душа рвоту, жизнерадостно булькнувшую у самой горловины, увидел, как из второго кусочка, скрывающегося под кусочком первым, выползла на свет белая с черной головкой потерянная личинка, извивающаяся беспомощной тварью под уставившимися на нее округлившимися глазами.
Впрочем, на этом сюрпризы отнюдь не закончились, и пока Рейнхарт тщетно катал на языке заглоченный кусок, не в силах заставить мозг отдать челюстям команду непонятно зачем нужного жевания, из мясных рыбьих кубиков одна за другой полезли всё новые и новые пакостные личинки, обклеенные пригоршнями микроскопических белых яиц.
Личинки эти крутились, точно в мясорубке. Искажались, вываливались с едва слышимыми шлепками на дно тарелки, принимаясь расползаться по тому в разные от сердцевины стороны, и пока Микель застывал, пока чувствовал, как вверх по запотевшему пищеводу поднимается еще одна волна отравленной рвотной тошноты, в его собственном рту тоже зашевелилось, забилось, поползло по языку и попыталось забраться дальше и вниз; другое что-то протиснулось в щель между зубами, принимаясь неистово обтираться о слепленные губы и каемку передних верхних зубов…
Меняясь в лице, не слыша того несправедливого цинуса, которым старательно поливал его мальчик-Уэльс, не знающий пока, что в самом скором будущем изрядно получит за свои слова по тощей заднице, Рейнхарт, расплываясь стягом отвращения да скрежещущих проклятий, с громким харканьем выплюнул чертов шматок перегнившего трупа прямиком на стол, забираясь в рот пальцами и насильно выуживая оттуда расползающихся юрких — как в той чертовой байке про «касу марцу»! — червей.
