— Вот так, хороший мой… — зашептал Микель, и голос его, оборачиваясь чем-то до невозможного пошлым, растягивающим всё тело разом, упруго всаживался острым железным наконечником по самое свое древко в тонкую мембрану трепещущего девственного слуха. — Я не могу больше терпеть от тебя отказов, изволь… — продолжая наколдовывать, продолжая насиловать его уши, он, ухватив потерявшегося мальчишку за волосы на затылке, вдруг резко ударил того головой о матрас, вновь и вновь заставляя задыхаться отслаивающимся сознанием, а сам, приподнявшись на коленях и склонившись над тем, чтобы прильнуть грудью к узкой твердой спине, заговорил дальше, касаясь дыханием краснеющего истерзанного уха: — Я ведь буквально вспорол себя от глотки до члена ради тебя и каждой твоей выходки. Я открыл нутро наподобие дешевой книги, вцепившись пальцами в кровоточащие стыки кожи и содрав ее пластами с груди. И ты хочешь сказать, что всё это — для никого, золотце…?
— Замол… Заткнись… Замолчи… скотина… — измученным соленым воем выдохнул Юа, тщетно вгрызаясь в обивку зубами, хватаясь за ту когтями, стучась головой, но… по-настоящему вовсе не пытаясь сбросить с себя забивающее гвозди тело, по-настоящему страшась потерять этот чертов сумасшедший жар и оказаться выброшенным на произвол с самим собой, теряя последнюю перерезанную нитку между одиночеством и этим вот сумасшедшим, пожирающим, запавшим в самое сердце человеком. — Заткнись… заткнись же ты… или… или я…
А в следующую секунду, зажмурив мгновенно намокшие глаза, покрытые тонким слоем влажной пульсирующей поволоки, заткнулся сам, раскрыв в немом удушливом вскрике рот, когда чужие пальцы…
Чужие пальцы, спокойно и требовательно раздвинув его ягодицы, надавили на кольцо сжимающихся неприученных мышц, вдалбливаясь с такой силой, с такой грубой повелительной властью, что Юа, согнутый и разодранный изнутри личной разгоревшейся преисподней, не смог выдохнуть ничего, кроме сухого кашля в наслюнявленную обивку, скомкавшуюся простыню и пропахшую его собственным телом ткань.
Было больно, было стыдно, было до невозможности незнакомо странно, а чертовы пальцы продолжали и продолжали пролезать дальше — сколько их там было? Два? Три? Четыре…? — пока Уэльс, извергаясь в спине мучимой кошкой, не зашипел, не заскулил, не завыл, принимаясь метаться из стороны в сторону и глотать сквозь зубы ошпаряющие язык не то стоны, не то куда более честные рыдания.
— Тише, тише… — снова и снова шипел змеиный голос над его ухом, забираясь в то влажными скольжениями щекотливого языка. — Я ведь всё равно не выпущу тебя, мальчик-Юа… мой прекрасный глупый ноябрь… Я никогда и никуда не отпущу тебя от себя, ты слышишь? Я стану выбивать ритм бедрами, заставляя звучать для тебя самого прекрасного поэта и певца подлунного мира… тебя самого, дитя. Я буду хлесткими ударами задавать ритм сердца для нас обоих, и буду диктовать тебе, сколько сделать вдохов или выдохов, чтобы не задохнуться в нашем с тобой безвылазном вечном безумии… И ты, жизнь моя, станешь всё это терпеть, ты станешь меня слушать… Ты будешь слушаться меня всегда, понимаешь…?
Юа не понимал.
Юа не понимал и не слышал ничего, кроме того, что ему было не-вы-но-си-мо больно.
Что казнящие пальцы, забираясь до сводящей с ума глубины туда, куда им забираться было нельзя, раскрывались внутри страшным смертельным бутоном. Упирались ногтями в узкие стенки, снабженные проводками нервных воспламеняющихся передач. Трогали, гладили, задевали острыми гранями, разрывали всё в чертову кровь, и Юа — пусть и ощущающий приближение чего-то щемяще-летального, почти-почти теплого и по-летнему медового — не смог с этим справиться, не смог остановить себя от трусливого низкого крика, несвязными унизительными всхлипами моля спятившего деспота остановиться.
— Хватит…! — ревел, рычал, скулил и просил он, продолжая тщетно мучиться в охватившем бреду. — Хва… тит! Вытащи… их… из меня…! Вытащи… сейчас же! Хватит! Хватит же, черт…! Хватит! Прекра… прекрати!
Он пытался уйти — но Рейнхарт неизменно вталкивал свои проклятые пальцы лишь еще глубже. Он старался сжаться и не позволить тем двигаться внутри, точно длинным скользким змеям, но пальцы насильно раздвигали отзывчивую плоть, находя в той свои знакомые невозможные точки. Он пытался ударить головой в чужое склонившееся лицо, пытался прорвать до мяса удерживающую руку или отдать все силы на то, чтобы сбросить с себя убивающий вес, пока солоноватые капли из-под горячих трепещущих век растекались по щекам кровью убитого Эроса, но Микель держал настолько крепко, впиваясь ногтями в густой полумертвый загривок, что выхода…
Попросту не существовало.
Его не существовало, его отрезало, и Юа, вольно или невольно переступающий черту настоящего юношества, переступающий пороги всех грехов и падений, встречая с тоской грустную улыбку укрывающего белым крылом Люцифера, мог лишь плакать в свою простыню, содрогаться, биться, скулить, душа хвосты убивающих откровенных всхлипов.
Микель вышептывал на ухо что-то о том, чтобы он расслабился, чтобы принял, чтобы прекратил дергаться и причинять самому себе боль. Микель воспевал ему нимбы и тянул руки, пытаясь ощупать губы, пылающие мокрые скулы, щеки…
А когда получал по пальцам укусом, когда встречался с бархатным жаром хромого рыка, то тут же, отзываясь рыком ответным, грубо и жестко проталкивал фаланги в рот, запихивая их так глубоко, чтобы коснуться язычка раздраженного нёба, сплестись с языком другим. Заставить изливаться бесконтрольной липкой слюной, в то время как сведенная челюсть больше не повиновалась цветочному мальчишке, не закрывалась, и сводящие с ума своим бессилием стоны-всхлипы продолжали вытекать наружу с бесцветной вязкой жидкостью, лаская слух трижды проклятого, трижды убивающего его человека…
В одно из мгновений, протолкнувшись в задний проход до крайней тупиковой точки и причинив нестерпимую режущую боль, в то время как оттопыренный умелый мизинец огладил налитые тяжестью яички, Уэльс отказался терпеть: справившись с изменщицей-челюстью, заливаясь перемешавшимися стонами и слезами, он, наплевав на всё, что будет после, с силой сцепил зубы на чужих пальцах, желая прогнать те уже хотя бы только изо рта.
Кажется, прокусил.
Кажется, принес ответную боль за все причиненные жадные страдания, потому что в следующую же секунду с него вдруг как будто бы слезли, освободили задницу от сводящего с ума натиска, позволили запрокинуть голову и вобрать изрезанными легкими обжигающего пыльного кислорода…
После чего, прошуршав железом и тканью, пробивающим выстрелом ухватили за ноющие бедра, вздернули, вынудили встать на коленки и, окрасив ягодицы сжигающим болезненным ударом, резким безумным выпадом вторглись в неготовое, узкое, полусухое нутро невыносимым разрывающим жаром, от которого с губ тут же сорвался длительный, рвущийся, надтреснутый крик, сшивающийся с брызнувшими из глаз слезами павшего обескрыленного ангела.
Тщетно пытаясь избавиться от этого ощущения, тщетно пытаясь спасти, что спасти еще было можно, Юа, теряя истаявшую нить с реальностью, в ужасе ухватился трясущимися пальцами за подлокотник, представляющийся ослепшим глазам мысом последней на море надежды. Бесцельно попытался по тому вскарабкаться, уходя от кошмарного вторжения, названия которому попросту не знал, но добился лишь того, что его, схватив за те же измученные бедра, снова яростно сдернули вниз, развели половинки руками, оставили на тех по хлесткому удару и, подтащив до невозможности близко, до невозможности тесно, вдолбились в агонизирующий проход до самого, наверное, конца, заставляя тут же подогнуться, припасть на грудь, растечься всё той же слюной, и в омерзительной смеси из нее, крови и мокрых слез приняться скрести когтями о диван, не пытаясь уже ни сопротивляться, ни уходить от тысячи болезненных смертей, медленно стекающихся в него с чужого наконечника.
— Мальчик… Юа… Ты сам… этого хотел… Юа…
Кажется, проклятый Рейнхарт пытался что-то сказать. Кажется, голос его вонзался в спину не хуже стрел, дробя кишки и кости, пронзая спинной мозг и сбивая с работы чертову нервную систему, чертову россыпь координат, из-за сбоя в которых Юа больше не мог контролировать себя, не мог собрать разбредшуюся по горлу желчь обратно в слова и не мог заставить уши не слышать тех невозможных перевернутых молитв, что читал ему берущий его мужчина, когда, начиная двигаться, вышептывал что-то о том невозможно-больном, что заменит свой пожизненный крест его, Уэльса, крестцом, а душу — душой котеночного мальчишки.
