А попадая отчего-то в плечо.

Да и не то чтобы даже попадая: деревяшка, ощерившись раскрошенными занозными щупальцами, вгрызлась мужчине в услужливую ямочку под костью, более-менее остановленная от сражающего результата черной шерстью успевшего поистрепаться многострадального пальто. Покусалась, пока посеревшее лицо пытающегося ускользнуть человека искажала гримаса удивления и боли, а потом, накрепко и намертво перехваченная чужой ладонью, просто вдруг хрустнула, просто крякнула и, вырвавшись из руки покачнувшегося следом по инерции мальчишки, отлетела куда-то на чужую могилу, задев завернутую в красное стекло свечу и покатив ту — грохочущую, трескающуюся да жалобно бьющуюся — по камню и проминающейся мокрой траве.

— Ох… несветлый свет моих меркнущих глаз… — откашливаясь и заглатывая сырой земельный воздух, всё сильнее напитывающийся пробуждающимся утром да пока еще спящим солнцем, застрявшим где-то между двух Америк, прокряхтел Рейнхарт. Ненадолго осел на одно колено, пачкая застывшей грязью чистые брюки, хорошо впитывающие серую разводную слякоть. Потёр ладонью ушибленное левое плечо. Помотал головой, словно бы удар пришелся по той, и, вскинув на всклокоченного Уэльса не очень осмысленный взгляд да кое-как оперевшись о чужую посмертную оградку, не без труда поднялся обратно, втягивая ноздрями хромое ветровейное дыхание. — Признаюсь… я почти этого ожидал и… почти успел увернуться…

— Вот черт… — только и сумел выдавить мальчишка, растерянно перетаптываясь по невидимо жмущейся к ногам тени и тщетно заталкивая поглубже не к месту зашевелившееся чувство прихватившей вины. С прозрачностью поглядел на исчезнувшую во мраке палку, на собственную ободранную ладонь — слишком сильно Рейнхарт дернул из той дерево, оцарапавшее до кровавых полос обожженную кожу. После — скосил глаза на самого Микеля, на всякий случай отползая перепуганным прибоем на несколько половинок покалеченных шажков в сторонку. — И с какого это хрена ты ожидал…?

— А с такого… — переведя дыхание, усмехнулся тот. Впрочем, тут же поморщился, усмехаться прекратил и принялся неторопливо шевелить в суставе рукой, точно опасаясь, что поплатиться пришлось куда большим, нежели просто ушибом да подранной тряпкой пальто. — Сколько, позволь уточнить, ты предпринимаешь за день попыток сделать меня калекой, mon cher? Рядом с тобой — каждый час как на войне, а на войне, как ты знаешь, нужно всегда быть готовым. Вот если бы я клевал носом и получил от тебя по голове, маленький мой неандерталец — боюсь, всё могло бы закончиться весьма и весьма плачевно. Для нас, подчеркну, обоих. Возможно, в следующий раз тебе стоило бы загодя подумать об этом, котик мой? Получится печально, если я, скажем, погибну или стану инвалидом и не смогу ни кормить тебя, ни гулять с тобой, ни просто ухаживать или даже находиться в непосредственной близости.

Сейчас он возвышался над ним уже в полный рост и в полной красе, попыхивая желтым огоньком сигаретных глаз, и у Уэльса никак, абсолютно никак не получалось представить, чтобы с тем сделалось что-нибудь…

Не в порядке.

Потому что он же Рейнхарт.

Глупый, приставучий, неунывающий и практически бессмертный Рейнхарт, который всегда, куда ни глянь и ни беги, догонял, находил, приходил, оставался.

Рейнхарт, с которым ничего, совсем ничего дурного не могло произойти, но…

На душе, вопреки этим мыслям, вящую беспочвенную идиотичность которых Юа начал впервые по крупицам осознавать и от осознания этого стараться всеми способами укрыться, стало вязко, слякотно, неуютно, до тошноты и головокружения плохо, и на миг ему померещилось, будто под его собственной кожей, словно под тонкой яблочной кожурой, совсем-совсем прекратило…

Биться.

От обрушившегося ощущения он слабовольно передернулся, протёр о джинсы занывшие пачкающие ладони. Отвернулся, ковырнул носком ботинка старый, гнилой и мшистый корень, отозвавшийся глухотой проевших древесных трещин. Пробормотал пару беззвучных слов и, избегая глядеть на цепко присматривающегося мужчину с этим вот несчастным плечом да застывшей в глазах укоризной, поспешно опустил голову, продолжив и дальше брести по чертовой круговой дорожке, на уровне обострившихся инстинктов улавливая, как по пальцам уходит время, совершает в чистилище свой грех Мать Тереза, а магия полночного осеннего кладбища растворяется с приходом пусть черного еще, но рассвета.

— А я бы, пожалуй, не отказался попасть в эдакое Средиземье, когда подойдет час протягивать ноги, — продолжил между тем старую тему оставшийся идти за спиной Рейнхарт, смолящий клубами очередного затепленного табака, догоняющего Юа и обволакивающего того — тихого, прекратившего и возмущаться, и голосить, а еще благодарного за то, что мужчина так просто и быстро его простил, спустив с рук подкосившую безмозглую оплошность — седым пересушенным облаком.

Мальчишка, потеребив зубами язык, промолчал: всё еще слишком… не то раздавленный, не то смятенный, не то виноватый, чтобы толком ответить или осмелиться повелеть-попросить не приходящийся по душе разговор оборвать.

Микель, должно быть, хорошо это понимал, хорошо читал по заученным безголосым жестам, а потому предоставленной возможностью воспользовался, осклабился — Юа лопатками это ощутил — и пошёл трепаться дальше, предусмотрительно держась на расстоянии вытянутой руки: потому что сигарета и потому что так удобнее увернуться, если неконтролируемый ночной зверёныш выкинет еще какое-нибудь руко-или палкоприкладство.

— Я бы хотел, чтобы мы оказались там с тобой вместе. Вдвоём. Только представь — мой маленький нежный эльфёнок и его большой ручной волк… Ты, кстати, не знаешь, дитя моё, в славном Средиземье водятся вервольфы? Я запамятовал, но, сдается мне, что водятся. Или будут водиться. А, быть может, ты читал проказника Сальваторе с его хрониками бравому Дзирту? По мне — так ты очень и очень похож, прямо-таки вылитая копия того юного воинственного дроу. Хоть, допустим, и немножечко реверсионная. Темный эльф и его темный волк путешествуют вдвоем по Лихолесью — мне всегда хотелось в нём побывать, — забираются на нолдорский корабль, попутно очищая тот от докучливых Нолдор, и отправляются на поиски затерянной Арды… Разве же не заманчивое посмертие, родная моя душа?

Юа, твердо-натвердо решивший, что больше ничего не будет отвечать — тем более что он не понимал и половины того, о чём толковал господин лис, — молчал. Старался. Сдерживался.

Шёл. Выпрямлял спину. То сжимал кулаки, а то запихивал их в карманы, не замечая пробивающегося в позвоночнике сутулого горба. Лягался с удушливыми хороводными призраками да тенью возвратившейся рогатой совы, проносящейся буланой тучей над беззащитным теменем. Пинался. Рычал, скулил и ругался — всё так же немо и одному себе под нос.

Рейнхарт, верно понявший, что ничего иного от своего запальчивого существа сейчас не добьется, как будто бы махнул рукой и замолк, принявшись нещадно дымить да наблюдать, как кокетливо переползает по веткам деревьев толстобокая луна, должная вскоре покинуть небо вместе с шастающей тут и там зимующей теменью.

Сыростью начинало пахнуть всё отчетливее; из-под древесных кореньев пробивалась певучая сказка пятнистых мухоморов, где-то на коре, помимо лишая да мха, поблескивали бусы-нити из нанизанных на пересушенные лески рыбьих чешуек, из-за чего запах делался вконец причудливым, напоминая то ли о разлившемся неподалеку трясинном болоте, то ли о подгнивающем морском побережье, заполненном выбросившейся лазурной сельдью…

Идти продолжали в обоюдном молчании.

Тропинка петляла между одной могилкой, между другой, между третьей и между зеленым фонарём, накренившимся так низко, что верилось — вот-вот железный исполин отрастит руки, приветственно приподнимет шляпку и, улыбнувшись, осведомится, как им нынче поутру погодка да почему же люди ходят здесь теперь так редко, что почва не успевает сбрасывать с себя шаль из надоедливой сорняковой полы́ньи?

Чем у́же становились круги, чем медленнее делался осторожничающий шаг, тем больше и больше деревьев вылезало вокруг; вскоре все их стволы, выкрашенные в пепел известковой краски, слились, обернулись единым фантомом, принесли белую летнюю ночь, и тогда дорога, наконец, сделав свой последний петлявый крючок-спицу, вдруг резко оборвалась у навершия плоского кургана, приведя двух чудаковатых путников — одного заблудившегося, а второго прекрасно знающего, куда держит путь — к…