— Прямо этими? — капельку изумленно, капельку с неискоренимым, но оправданным, наверное, сомнением переспросил Юа, как только, поразмыслив, постиг, наконец, то, что мужчина пытался до него донести. — То есть совсем… этими…?
— Если ты пытаешься спросить, что не жалкой ли копией я владею, бахвалясь в пустоту, то нет, мальчик. На этот раз нет.
— Но как ты…? — у него это просто не укладывалось в голове.
Нет, в искусствах и его производных Юа был не то чтобы силен, да и вообще плевать на это всё хотел, однако, понимая примерно, что нечто из тринадцатого века, существующее в единственном экземпляре, должно находиться либо в музее, либо в руках у нынешнего власть имущего, терялся, всё меньше и меньше понимая, что и почему скрывалось за сумеречным шлейфом ускользающего от разгадки лисьего человека.
— Так уж получилось, мальчик мой, — с легкой улыбкой отозвался мужчина. Расставил свои фигурки — правда, не друг напротив друга, а сбив в одну общую перемешанную кучку, где темные якшались со светлыми, а светлые снисходительно пожимали руки их Темнейшествам. — Не подумай, будто я отгрохал все имеющиеся у меня сбережения ради приобретения этой вот — не самой на свете полезной — вещицы. Или, скажем, что я половину жизни гонялся за правом заиметь то, чего иметь как будто бы не должен. И по наследству мне тоже ничего не переходило, нет. У меня вообще туго с ним, с потенциальным наследством — мои предки, даже если они где-то когдато бывали, оказались нищее церковных крыс и оставили меня прозябать в прелестном уличном христараднике… Весь секрет этих побрякушек, понимаешь ли, в том, что люди попросту идиоты. Секрет кроется всегда только в этом, мой Юа.
— И что между всем, что ты наболтал, общего? — чуть недовольно, потому что всё еще ничего не понимал, спросил мальчишка, наблюдая, как мужчина, явно не собирающийся уже ни во что сегодня играть, расселся на заднице, запустил в коробку руку и, отвечая ему со всем внутривенным пылом, принялся попутно что-то из той выковыривать.
— А всё, душа моя! Абсолютно всё. Ты хочешь знать, как так вышло, что эта игрушка очутилась у меня, когда я не представляю из себя ничего знатного или повсеместно признанного? Мой тебе ответ — очень легко. Настолько легко, что впору даже рассмеяться. Они — светлейшие умы нашей планеты, — как выяснилось, не уверены, что это именно Маргарита вырезала эти фигурки, а потому отказались наделять их ценностью. Они даже не уверены, что эта Маргарита вообще существовала, и плевать, что пишут летописи того самого епископа, в котором никто почему-то не сомневается — разве что в том, что у него имелась небольшая безобидная шизофрения на придумывание воображаемых Маргарит. И плевать, что в чертовом соборе осталась вырезанная её рукой стенка, разрисованная, помеченная знаменательной датой и заподлинно подписанная. Понимаешь, милый? Великие ученые мира сего, безмозглые зажратые бездари, подчиненные массовому Средству Манипулирования Идиотами — СМИ, на мой взгляд, так транслируется куда как вернее, — порешили-де, что Исландия просто обязана была являться в те времена крайне скудной на выдумки, потому что… Потому что тут обживались викинги, потому что — всякий, конечно же, знает — викинги поразительно тупы, и потому что тут почти что не растут деревья. Значит, никто ничего не вырезал, и плевать, что это вообще морж, а на дерево. И даже плевать, что за деревом всегда можно сплавать на соседствующий материк. С другой стороны, недавно эти идиоты откопали здесь остатки ладно сохранившейся ладьи, вырезанной из кости вымершей крупной рыбины размером со слона. Понимаешь, да? Всё сходится, всё стыкуется, но доказательств — чтобы чернилами по жопе покойника: мол, это сделала я, я, сраная тетушка Маргарита! — нет, и вещь, какой бы хорошей она ни была, сразу же аннулируется. В итоге эти шахматы — которые пусть бы и не сделанные именно Маргаритой, но всё равно дошедшие до нас из далекого прошлого — сбросили на дешевенький задрипанный аукцион для быдло-алкоголиков, и я, случайно увидев вывеску, унес их оттуда, забросил в коробку да… Дожидался, наверное, когда уже смогу с кем-нибудь в них сыграть. Хоть и теперь, рассказав тебе всё это, играть мне больше не хочется, душа моя. Уж не серчай.
— Почему это? — на всякий случай взъершившись, уточнил Уэльс, неуютно сжимающий между колен ладони.
— Почему? Да черт его знает… — меланхолично выдохнул Рейнхарт. — Потому что посмотрел на них впервые за столько времени, наверное… И подумал, что нет, ребята. Вы же не хотите сражаться, у вас это по лицам видно. Какой идиот сказал, что вечно надо тыкать друг другу в жопу палицей? Давай лучше поставим их с тобой где-нибудь тут, в гостиной, и пусть себе стоят, заключив нерушимое посмертное перемирие, а? Я вот уверен, что Гендальф да Саруман давно ищут способ утрясти свои стариковские несогласки… Ты только посмотри, как они один на другого смотрят! Какая выдержанная веками — прямо как отличнейшее винцо! — страсть, какой бородатый дедулин пыл!
Этот придурок улыбался, смеялся, отшучивался, а Уэльсу почему-то казалось, что говорит он серьезно. Говорит он настолько серьезно, как будто бы пряча истинную истину за тем фарсом, что называли его губы, что Юа не сумел ни воспротивиться, ни прикрикнуть, ни огрызнуться, ни что он там еще обычно делал, находясь с этим человеком рядом и не умея вот так хитро, но легко выносить на божий свет свою собственную предательскую правду.
— Странный ты, Рейнхарт, — сказал лишь — спокойно да мирно, а потом, желая перевести разговор в иное русло и еще чего-нибудь интересного послушать вместо привычной бестолковой сказки на ночь, спросил: — А это что за ерунда?
Микель, польщенный тем, сколько ему сегодня доставалось вопросов да неприкрытого одухотворенного внимания, сколь пьянящим покорством мальчик-Уэльс одаривал его в недавнем клубе, так и не став менять ласкающего по сердцу тепла на незаметно отпавшие ежовые колючки, поспешил проследить взглядом за мальчишеским кивком…
Правда, не нашедшись с выжидаемым ответом, нахмурился. Задумчиво почесал затылок.
После чего, помешкав, виновато, но честно признался:
— А я, сладкий мой котеночек, и сам не знаю.
Коэффициент умиротворения в крови был настолько подушечно-высоким, что у Уэльса даже не отыскалось желания ругаться: банальная лень, перекочевавшая к нему от лисьего Светлейшества, скрутила по рукам и ногам, навалилась на живот, помассировала тот и заставила сонливо отмахнуться — ну и пусть его, глупого этого лиса, пусть нарывается со своими похабными словечками, пока может. Потом-то он еще придет себя, потом-то еще выскажет всё, что думает — и чего не думает тоже…
— Не знаешь? — цепляясь всеми конечностями за мягкую уютную лень, покладисто уточнил юноша. — Ты-то?
— Я-то, — фыркнул Рейнхарт. Подхватил двумя пальцами одну из разбросанных по полу карточек. Повертел ту, прищурился, принюхался даже и, досадливо крякнув оттого, что так ничего и не придумалось, протянул бумажку мальчишке. — На вот, сам оцени, если не веришь. По правилам, конечно, это зовется картой Таро, но… Не верь им. Идиотским этим правилам. Потому что никакое это не Таро, мой хороший.
Уэльс, озадаченный, карту принял, уложил на ладонь, внимательно пригляделся. Увидел какую-то… традиционную многополую содомию, где большой маскулинный Зевс в золотом молниеносном венце оприходовал по очереди трезубцем то белую отелившуюся корову, то длинноволосую грудастую девку, то маленького тощего мальчика, радостно подставившего под тупой наконечник зад.
Стремительно покраснел.
Поспешно вернул чертову карточку обратно, делая вид, что ничего не видел, и только попробуй заикнуться, проклятый лисий извращуга, будто это не так!
— Теперь ты понял меня, да? А я вот о том и говорю… Настоящее Таро — это ведьмы там всякие, магия, древнее кельтское колдовство, Самайн да Мабон. А это, простите, что за вакханалия? Их таких много, к сожалению: на одних Брейгель с целыми толпами маленьких агонизирующих людишек. На других — Рубенс, у которого целлюлит распространятся даже на мужиков. А есть еще Рембрандт — знаешь этих прелестных чумазых бомжиков при тусклом-тусклом свете керосиновых фонариков? Сидят, шушукаются, вещают мировое злодеяние… Есть еще очаровательные культуристы после овечьей сушки — это по вкусу дядюшке Микеланджело. Или вот эдемское безумство толстопопых овец да страшненьких амуров. И не будем забывать про Караваджо — уйма волооких кучерявых юношей, которых все отчего-то почитают красивыми — хотя по мне, так страх господень, — и одна-единственная непопулярная женщина в личной коллекции. Да и та, мать его, Горгона Медузьевна, понимаешь ли… Короче, классика, чтоб её! Наши прекрасные современники, по определению не способные создать ничего нового, но постоянно переиначивающие старое — причем весьма и весьма бездарно, — решили наложить на картишки Таро, которым вообще положено существовать в одном экземпляре на колоду, репринты чертовых картин, извращаясь так, как никогда не извращался даже я. Так что я просто не в силах ответить на твой вопрос, мой любознательный цветок… Хотя бы по той причине, что ответа на него в нынешнем сумасшедшем мире нет.
