Не желая тратить слов на ветер, мальчик, особачившись, потянулся было к мужчине. Уже почти ухватился пальцами за его запястье, почти дернул то на себя, почти породнился с проклятым Карпом, что, изогнув толстую негнущуюся шею — если прослойку между двумя сплошными квадратами можно было назвать шеей, — оголил клыки да презрительно прошипел, всем своим видом демонстрируя к неудачнику-хозяину валеночное пренебрежение…
Когда сучий Рейнхарт, удумав проявить бунтарскую прыть, взбрыкнул.
— Нет-нет, душа моя! Я сам. Сам сейчас избавлюсь от неё, — ловко уходя от цепких когтистых лапок и недоверчивого взгляда, промурлыкал он. — Зачем же тебе лишний раз утруждаться? Прости меня, хорошо? Боюсь, моя память порой даёт непредвиденный сбой — ведь я, как ты успел правильно заметить, так чертовски неизлечимо стар…
Насмехаясь над оскалившимся юнцом неприкрытым текстом да корча тому едкие гримасы, Микель вдруг снова прильнул ближе, сокращая последние сантиметры посредством принудительной подгребающей силы. Задавил между обоими телами паршивого кота, нарвался на его предостерегающий вопль и выпущенные месяцами когти…
После чего простосердечно улыбнулся и, взяв да опустив руку с сигаретой — нисколько не испытывая ни душевного, ни какого-либо иного угрызения отсутствующей как явления совести, — принялся радостно и блаженно тушить свой сраный коптящий окурок о разметавшийся по ковру пушистый кошачий хвост.
— Эй, что ты… Что ты, психопат ебаный, делаешь?! Совсем одурел?! Кончай сейчас же! Ему же больно, садюга, маньяк ты ушибленный…!
— А разве же? — невинно поинтересовался этот самый маньяк, улыбаясь той обезоруживающей улыбкой, против которой Юа никогда не мог противопоставить ровным счётом ни-че-го. Даже рук не сумел протянуть, даже сраного кота, дебила распоследнего, не потрудился незамедлительно спасти. — Присмотрись повнимательнее, солнце моё. Я его не держу — это он сам, как видишь, не уходит. И, как ты можешь заметить, либо совершенно не чувствует, либо не соображает, либо — во что мне иногда начинает всё больше и больше вериться — откровенно… тащится.
Юа хотел было проорать что-то о том, что хватит пытать тупого кота, хватит быть таким извращенцем и хватит нести эту гребаную бесчеловечную ахинею, когда…
Когда вдруг сообразил, что психопатический Рейнхарт, кажется, был…
Прав.
Рейнхарт был, господи, прав, и жирдяя Карпа и на самом деле никто не удерживал; здоровый раскормленный идиот лежал, щурился плошечными глазами на сигарету в своём хвосте, втягивал ноздрями воздух, раздраженно дёргал ухом, но как будто… действительно не соображал, что происходит, и что происходит оно непосредственно с ним, а не с тем же, например, Микелем.
— Он… чего…? — оторопело пробормотал Уэльс, вновь не зная, что должен испытывать, глядя на такое вот… непотребное сумасшедшее зрелище такого же непотребного сумасшедшего кота, принадлежащего тоже со всех сторон непотребному сумасшедшему человеку.
— А того, дарлинг. Видишь теперь? — Рейнхарт, сука такая, выглядел донельзя довольным. Потыкался сигаретой еще с немного и, поднимаясь выше, повёл той дальше и вверх по хвосту, потихоньку опаляя белесую шерсть и оставляя на розовой коже небольшие черные пятнышки с горелой подкоркой. — Сдается мне, он просто удивительно туп, юноша. Ветеринар — признаюсь, один раз пришлось все-таки взять на себя позор и добраться туда — уверял, что у него там что-то де замедленно, поэтому нужно быть аккуратнее: в угаре больной на голову кошак может сотворить разве что не суицид — и я даже поверю, что продуманный! Только вот что я тебе скажу, радость моя: это всё бред да чистой воды вранье помешанных на котиках-пандочках гринписовцев. Когда ему надо, этот чертов кот реагирует куда быстрее меня. А иногда просто настолько отупевает, что вовсе не замечает, даже если ему отдираешь заживо хвост — я, стало быть, пробовал разок…
— Но… как же… — Юа настолько опешил, что никак не мог сообразить, что такое происходит, непонимающе оглядывая перекормленную тушку изумленными недоверчивыми глазами.
— Да просто как-то так, — пожал плечами Микель. Ткнул сигаретой настойчивее, кажется, занимаясь всем этим уже с одной-единственной ревностной целью — отогнать дурную зверюгу прочь и примоститься рядышком с мальчишкой и с одной стороны, и с другой, занимая почетное место избалованного ручного любимца: я ведь лучше какого-то там сраненького кота, правда, милый? — Единственное, что пробуждает его сомнительную мозговую деятельность к жизни, это жратва. Банальная жратва, дарлинг. Смотри внимательно, сейчас я продемонстрирую тебе один очень занятный фокус.
Юа Рейнхартовых фокусов обычно опасался, и опасался не напрасно, но сейчас… согласился, сейчас кивнул.
Наблюдая, как мужчина прихватывает с тарелки кусок очищенной от соуса оленины, покосился на кота, что, всё еще не выражая ни малейшей осведомленности происходящим, только зевнул, марая воздух гниловатым внутренним запашком. Шевельнул обожженным хвостом, выпустил из пальцев-подушек когти, с чувством подрал теми ковер…
— Эй, тупица! Рыбина ты безмозглая! — позвал Микель с веселым задором, опуская мясной кусок так низко и близко, чтобы тот уткнулся в розовые кошачьи ноздри да измазал в соку саму сплющенную пуговицу-дыхалку. Кот как будто попрядал ушами, как будто сморщился носом, что-то подозрительное чуя… но пока всё так же оставаясь безучастным. — Я же сказал, что он тупой как пробка… — повёл плечами начинающий раздражаться из-за затягивающегося концерта Рейнхарт. — Вот досталось же… Просто, понимаешь, однажды взял, припёрся да остался тут жить, отказываясь валить и по-хорошему, и по-плохому. Я не то чтобы особенно обеспокоился, уверенный, что наиграется да свалит, а вот тут — подарочек, чтоб его! — как-то так и больше года прошло, и никуда эта рожа не девается. Пришлось смириться, что еще было делать? Жаль, конечно, что я не настолько садист, чтобы в мешок да в море… А я бы хотел, между прочим. Эй, жиртрест! Синдромо даунито! Алё! Вас вызывают по рации! На носу вражеский крейсер! Не хотите ли раскрыть свои умные толстые глазки? Мясо зовет, тупой Карп! Мя-со! Олешка! О-леш-ка!
Тупой Карп — который действительно тупой — на крик — а Микель уже именно кричал, Микель уже вопил так, что даже у Юа закладывало уши — не реагировал тоже.
Он вообще ни на что не реагировал: мурчал себе, портил в удовольствие коврик, вылизывал передние лапы да спутанную пушную грудину…
— Ну вот, видишь? На сей раз всё обстоит еще хуже обычного, увы: он категорически отказывается меня слышать, юноша. Прогрессия налицо… то бишь морду. Причем строжайше в обратном порядке.
— Может, он… ну… не голоден просто? — не слишком уверенно предположил Уэльс, до сих пор до конца не понимающий, как и когда умудрился погрузиться во всю эту страннейшую игру со страннейшим котом, когда они с Рейнхартом вот так — как-то совсем… по-семейному, что ли — сидели у огня, обложившись старыми игровыми коробками да едой, и, украдкой разделяя тепло, мучили несчастное обделенное животное, незаметно ставшее… таким удивительно общим.
— Боюсь, что не в этом дело, мой мальчик. Он-то всегда голоден, поверь мне. Просто… А, нет, гляди! Очухался-таки, наконец! Мозги прочистились, реакция началась!
Пятнистый жирдяй, встопорщившись вдруг треугольниками ушей, и впрямь подал явственные признаки заторможенного интеллекта.
Потряс головой, побил мягкими лапами, перекатился с одной жировой прослойки на другую, раскрывая пасть для хриплого — и тоже почему-то надкуренного — «мява». Заурчал, зарычал, вытягивая трубочкой лопасть неожиданно длинного языка — какого котам вообще-то не полагалось при себе иметь — и пытаясь повиснуть на крючке с олениной, точно большая деградирующая рыбина, в упор не видящая ни удочки, ни победно ухмыляющегося рыбака.
— Понял теперь, почему его Карпом зовут? — довольно проурчал Рейнхарт, с азартом потряхивая заглоченной приманкой. — Потому что он ведет себя не как кошак, а как… Опа.
«Опа» это означало то, что зверь, худо-бедно ухватившийся клыками за предложенное угощение и принявшийся им нещадно — со звуками подступающей рвоты и чавкающей пены — давиться, заглатывая обслюнявленными осклизшими шматками, вдруг резко затормозил, резко остановился и резко, подняв дыбом хвост, с подозрением принюхался.