— Да заткнись же ты уже, фетишист хренов! — замученный, пристыженный, ощущающий себя так, будто нагим прошелся под нацелившимися в спину дулами, рявкнул, мечтая провалиться в пекло да сквозь пол, Юа, позволяя голосу сорваться едва ли не мольбой подыхающей в камне Галатеи; чертова толпа, прекратившая бег по застрявшему хомячьему кругу, обступила их практически непролазным коконом, и мальчик, всё больше ощущающий себя посаженным на цепь зверем, готов был на что угодно, лишь бы желтоглазый идиот услышал его и увёл куда-нибудь…

Вон.

Идиот же этот неуравновешенно перебрал холеными пальцами, свёл к переносице брови, приоткрыл рот…

Прикрыл в обратном порядке, когда по холлу, отскакивая от каждой эходрожащей стены, волной прокатилось песнопение некогда почившего Якова Гершовица, распахивающего юную иммигрантскую душу в печально известной композиции «Порги и Бесс». Следом потянулись остальные, менее пафосные и лирические, звуки, стучащиеся из внутренней подкорки завибрировавшего под ногами мира. Ожили голоса, прошелся речным шелестом взволнованный рокот, ударились о брюхо мертвой касатки опасливые недоверчивые смешки…

— Ты… ты собирался покупать мне эту чертову одежду… — охрипшим голосом, трескающимся от бессилия, готовых разрыдаться нервов и придавленного стыда, проговорил доведенный до почти-почти собирающихся намокнуть ресниц мальчишка, глядя на Рейнхарта с тем умоляющим укором, с которым обычно смотрел желтозубый выгнанный пёс, раздразненный костью, а в итоге получивший той по башке, — а теперь, как последний кретин, торчишь тут и вопишь во всю глотку о том, как станешь линчевать повешенный труп в собственной ванной, тупический Микки Маус… Дебил же. Болван пустоголовый… Давай, постарайся поорать еще громче, вдруг тебя кто-нибудь здесь не успел как следует расслышать…

Да линчуй, линчуй ты сколько хочешь, кого хочешь, когда хочешь. Только…

Только уведи уже меня отсюда, чертов дурак.

Уведи, понял?

И дьявол знает как, почему, отчего, если никто того не сказал вслух, но чертов этот дурак…

Понял.

Без лишних слов, без лишних вопросов, по одним просящим потерянным глазам.

Притих, сник, обдал собравшуюся толпу злобным растравленным взглядом, нашептал топотом каблучных ботинок что-то о крыльях, которым не хватает красного табачного кальция, а потому они настолько плохи, что не могут пока унести прямо к небу, и, обхватив не сопротивляющегося на сей раз юнца рукой за плечи, стремительным шагом повел того прочь, время от времени продолжая глухо порыкивать проклятия вслед ненавистному, сдохшему уже когдато давно, но вновь нагадившему ему врагу.

⊹⊹⊹

Попрятавшись в невесомой недосягаемости, продемонстрировав все семь с половиной разновидностей дождя, которые успело придумать за последнюю неделю, солнце Рейкьявика вновь взошло на свою волну, вещая через пространственный эфир, что в пустоте была обнаружена вселенная смысла.

Оно переливалось, разогревалось каленой конфоркой, белилось и желтилось, и морось, избороздившая землю, пусть никуда и не испарилась, оставаясь посверкивать бутылочным битым стеклом на поверхности, но хотя бы приняла облик чуть менее отталкивающий, потянув наружу за поводки да шлейки свободных в этот денный час людей.

Солнце танцевало, гарцевало, готовилось уйти на покой до следующего недолгого утра, и Микель с Юа, по-своему плененные омутами барбарисового реальгара, разлившегося под облаками, обложенные со всех сторон пакетами с покупками, поплелись не на поиски такси — позвонить Микель не мог, потому что умудрился забыть телефон дома, — а на поиски самого увлекательного вида на Фахсафлоуи — залив Атлантического океана на юго-восточном побережье, что плескался блокитной волной между смутно угадывающимися точками островов Снайфельснес и Рейкьянес.

Рейнхарт долгое время трепался о том, что если очень повезет — мрачный непредсказуемый океан позволит полюбоваться случайным наблюдателям подплывающими совсем близко к городу горбатыми китами, и хоть Юа отчего-то не очень поверил, что они кого-то в синих водах увидят, хоть лисий человек и сам признался, что киты эти обычно встречаются в прибрежных зонах лишь до середины сентября, но всё же не отринул надежды, что иногда можно ухватиться взглядом за темный хвостовой плавник запоздавшей животной рыбины, плавно втекающей громоздкой благородной тушей в нулевой меридиан.

К некоторой неожиданности Уэльса, они с Микелем сумели вполне легко прийти к чему-то общему, проявляя схожие вкусовые предпочтения в выборах тряпок, и теперь юноша, немного неуютно поглядывая на довольного, расслабленного кровяным закатом мужчину, грелся в пахнущих неношеной вещью обновках: черном худи с наколкой Мэрлина Менсона на спине, белой длинной лопапейсой цвета меха северного оленя с расширяющимися книзу рукавами и таким же — отчасти расширяющимся — искусно связанным подолом.

Кофта была настолько длинной, достающей почти до колена, что даже невесомое на ощупь, но удивительно теплое полупальто оттенков весенней изморози заканчивалось раньше неё, позволяя Рейнхарту, удовлетворенно мурчащему себе под нос, украдкой любоваться причудливым эфемерным узором снежного наряда. Рукава пальто были чуточку длинноваты и могли поглотить руки мальчишки целиком, если бы тому, скажем, стало нестерпимо холодно, и это тоже так по-своему одурманивало, что у Микеля плыла голова, а тело, вопреки ветрам черного побережья, горело каждой клеткой, не в силах перебороть голода мужской своей сущности.

Длинный бирюзовый шарф, тоже болтающийся до острых колен, сине-белые полуджинсовые штаны, обтягивающие худые ноги, и сине-белые же кеды на радужной шнуровке как-то так по-особенному дополняли облик, что Рейнхарт, обернувшись донкихотом нежности, был готов снова и снова припадать перед своим цветком на колени, просыпая тому в карманы выброшенные на берег морские звезды и собирая с капюшона маленькие да заострившиеся звезды другие — небесные и хрупкие, — что сошли с отражения океанической глади и что удивительный юноша носил под сердцем, разбрасывая неосторожными взглядами изредка теплеющих глаз.

У мальчика-Юа дрожали губы и руки, пока он аккуратно, недоверчиво, изредка зыркая на Дождесерда, покусывал мороженое от Valdis — известного затейника и экспериментатора с йогуртами, Италией, скиром и безумством выходящих из-под шаловливых перчаток химерных продуктов.

Мороженое, потугами вкусового извращения всё того же Дождесерда, хранило в себе оттенки бекона, мальчику вроде бы — ни разу, упрямый, не верил, что беконовое мороженое вообще можно есть — нравилось, а сам он всеми силами делал вид, будто не замечает собственной дрожи, будто ему всё равно и будто это не его тело вовсе, ощущая присутствие в желчи обволакивающего наркотика, начавшего постепенно вникать в кровь, пропадает под нетерпеливой мутью; глаза Уэльса были как всегда поволочно-темны, щеки — белы, слова — болезненны и по-терновому да сушняковому скудны.

Он недовольно ерзал на вулканическом пепелистом песке, недовольно косился на уходящее за воду красное солнце и недовольно шикал на Рейнхарта, когда тот пытался протянуть руку и что-нибудь в нём потрогать. Но еще более недовольно крысился, когда мужчина — отринутый и отверженный в десятый за минуту раз, — отвлекшись, глядел на своё трижды проклятое бесценное приобретение: огромный миньон-переросток, ухмыляясь раздражающей туповатой улыбкой, сидел справа от лиса, глядя заиндевевшими стеклами очков на бушующий кобальт вечного прибоя, за которым просвечивали сопки льдисто-манных гор.

Конечно же, хренов Рейнхарт эту дрянь все-таки купил.

Конечно же, прочувствовав обстановку, сделал это тайком от Уэльса, пока тот, примеривая один наряд за другим, соизволил выгнать мужчину прочь и запереться в кабинке, вопя из той чумной собакой, что прикончит всякого гада, который только посмеет к нему сунуться.

Микель на всякий случай предупредил тамошнего массовитого продавца, чтобы, если вдруг мальчик справится раньше, чем он вернется, не позволял буйному неуравновешенному созданию никуда деваться, а сам тем временем…