— Поэтому ты решил, что самая дурная из твоих привычек — это сигареты? — немного замешкливо уточнил Юа. — Не слишком ли ты хорошего о себе мнения, а…?
Насмехаться над ним после того, как тот рассказал что-то… настолько, наверное, сокровенное, было выше мальчишеских сил и щиплющегося ядовитого языка, поэтому Уэльс, как никогда спокойно-серьезный, лишь оробело и скомканно отвернулся, принимаясь отколупливать ногтями свободной руки красочную шелуху с линяющей мокрой скамейки.
— Нет. Вовсе нет, конечно… Я хорошо осознаю, что вся моя жизнь в целом — сплошная вредная привычка, и всей же оставшейся жизни будет мало, чтобы попытаться её исправить или искоренить. Тем более когда я не желаю делать этого и сам, по-скотски упиваясь той болью, которую, бывает, приношу… Но я подумал, что мог бы попытаться справиться с собой хотя бы по крупице и по мере обнаружения одной или другой проблемы, чтобы не хвататься за всё залпом и сразу. Например, мне захотелось закурить, и я… в общем-то, я и без того позволил себе с утра уже целых три сигареты, хоть и поклялся держаться от них подальше. Так что не то чтобы оно у меня выходило, но…
— Да хватит уже…
— Мальчик мой…?
— Хватит пороть эту чепуху, говорю. — Уэльсу снова было странно. Уэльсу было до тошнотворного стыдно и до щекотного тепло, и пусть губы и продолжали глядеть полумесяцем вниз, пусть кровь струилась истоками красного отравленного понсо, и пусть в целом дурного Рейнхарта хотелось хорошенько отпинать, чтобы неповадно было, глаза его, вопреки остальному телу, топились в синем сливовом масле и, искрясь… улыбались. — Подумаешь, какой-то сраный сон… Мне тоже снились паршивые ангелы. Или архангелы, один черт их разберет… Но я же не схожу от этого с ума. А мог бы, потому что летал вместе с ними по тамошнему райскому небу и спорил за твою прокуренную извращенную душонку с упирающимся белоголовым предводителем… Поэтому кончай, тупический ты кретин! Кури свои гребаные сигареты и прекращай думать, будто я куда-нибудь денусь, если ты от них, видите ли, не откажешься. Так не бывает! Скорее я сбегу от тебя, если ты продолжишь изливаться этим чокнутым состоянием и если не уберешь из ванной тот паршивый труп! Вот тогда…
А договорить ему не дали.
Слишком трудно говорить, слишком трудно собираться с каплями утекающей меж пальцев способности соображать и что-то выталкивать сквозь горящий запалом рот, когда дурашливый взбалмошный баловень, разодетый в пижонские намокшие тряпки, сотканные как будто бы из высококлассной вальяжности и роскошнейшей лени, перехватывает твою ладонь и, глядя черным полыменем кусачих глаз, прижимается к той губами, легко, одурело и сумасводяще опускаясь выхоленными коленями в исхоженную чужими ботинками…
Грязь.
⊹⊹⊹
— Куда мы теперь? — спросил Юа, когда Рейнхарт, наконец, раскачался, приоткрылся и вновь шёл рядом так, как хоть сколько-то нормальным людям ходить пристало: без заламывания рук, перекручивания костей или выдирания — долго и бережно отращиваемых, между прочим — волос.
Заслышав вопрос мальчика, Дождесерд, всё так же чем-то обеспокоенный и пытающийся куда-то не туда уползти, чуть неловко на того поглядел, осторожливо улыбнулся уголками губ и, возвращаясь в более-менее привычное состояние, вполне с охотой — и тенью вины на дне подрагивающего прокуренного голоса — пояснил:
— На Skólavörðustígur, радость моя. Там, помнится мне, и находится магазинчик, где можно выбрать приличную лопапейсу любого размера, модели и расцветки.
Новое чудаковатое слово, как на него ни смотри, не выказало желания завоевать пугливое и дичалое юношеское доверие, и Уэльс, на всякий случай скорчив мину увидевшего собачий поводок волчонка, уточнил:
— Что еще за лопа… фейса?
— Ничего такого страшного, как тебе может ошибочно показаться, хотя, конечно, название поначалу несколько забавляло и меня. Но, к нашему с тобой совместному удовольствию, это всего лишь старый добрый исландский пуловер. Свитер. С пуговицами или без, иногда — если очень повезет и если тебе по вкусу подобная атрибутика — можно отыскать модель и с капюшоном, и с глубокой узкой горловиной, и с чем угодно еще: эта деталь одежды никогда здесь не устареет, а потому время от времени терпит всё новые и новые модификации, за что нужно сказать спасибо нашим сомнительным друзьям-туристам. Так, например, если в прежние времена лопапейсы прялись только природных оттенков со всевозможными узорами и без броских цветов — это считалось моветоном для чопорной Исландии, окруженной шапками ледников, седым морем да мрачными ветрами, — то теперь ты можешь натолкнуться на свитерок, скажем, цвета… песто. Настолько песто, мой цветок, что тебе даже начнет вериться, будто из него торчат очаровательные кусочки промасленного оливкой базилика.
Юа честно попытался всё это себе представить.
В итоге — с легким отвращением скривился.
Покосившись на Рейнхарта, угрюмо и недружелюбно мотнул головой, с нажимом сообщая:
— Не нужна мне эта хренотень и не нужен никакой песто! И вообще… мы же уже с раза четыре проходили эту гребаную Skólavörðustígur! Какого черта тогда сразу не зашли, а продолжаем наматывать круг за кругом?!
Микель, не став недовольствоваться укоризненными буйными возмущениями, вполне удовлетворенно осклабился:
— О! Я вижу, ты начинаешь ориентироваться, мальчик мой? А я-то был наивно уверен, что ты ничего вокруг себя не замечаешь и всё еще изъявляешь интригующее умение заблудиться в четырех узких стенках. Ну, ну, полно, не смотри на меня с такой обидой, пожалуйста. Я совсем не пытаюсь поссориться с тобой. И хорошо, беру свои слова назад: допустим, не в стенках, а в улицах. Мне казалось, ты всё еще можешь заблудиться в четырех маленьких узеньких улочках.
Юа от его реплики немного сконфузился, немного сник. Думая, что Рейнхарт, знал тот об этом или нет, прав, и заблудиться он всё еще способен где и как угодно, поскалил в пустоту зубы да проворчал собакой, которой надоел отзвук собственного истеричного лая, да и поняла она, псина глупая, что всё равно никого не испугает, а на загривок уже опустилась принявшаяся ласкать да начесывать теплая ладонь:
— И что с того? Я, пока не встретил тебя, никогда никуда здесь не ходил, вот и… И вообще, ты слышал, что я сказал? Не нужна мне никакая гребаная фейса! У меня и своя одежда есть.
В глубине души Юа успел выучить, что такие вещи говорить Рейнхарту нельзя. Вот просто нельзя, а иначе кому-нибудь — самому Рейнхарту, тупому на язык Уэльсу и немножечко всем, кто окажется в не то время в не том месте поблизости — станет плохо: запрет, табу, непреложный обет и соломонова истина под восьмью печатями злобного синего дракона. Рейнхарт с таких вещей нервничал, расстраивался, падал духом. А когда он расстраивался — случалось, не мешкая и не заставляя себя ждать…
Это.
— Я бы очень хотел, чтобы ты прекратил мне лгать, мой мальчик, — потемневшим голосом предупредил мужчина. — Что именно, прости, у тебя есть? Один-единственный потрепанный наряд, не спасающий даже от слабой осенней непогоды, да промокающие в первой луже ботинки? И это ты называешь одеждой?
— Мне нормально, — отводя взгляд, хмуро бросил Уэльс, хоть и зачем бросил — не сумел себе объяснить. В старой одежде и в самом деле было до невозможности холодно, ноги давно окоченели, и вообще ему стоило большого труда не показывать своего состояния слишком наглядно, чтобы этот чокнутый Микель не удумал провести какую-нибудь срочную, реанимационную и извращенную… согревающую терапию. В том, что тот мог, Юа не сомневался ни секунды: если поначалу он еще терялся, чего мужчина от него хочет, то теперь теряться прекратил; намерения Рейнхарта, наконец, стали до нездорового хохота очевидными, и терзаться приходилось вопросом иным — почему гребаное Величество не спешило брать то, что ему причитается, если видело, что он давно прекратил — или почти давно и почти прекратил, ладно — выкаблучиваться и начал просто принимать то, что ему пытались дать. Разве по одному этому нельзя было понять, что он смирился и что-то там для себя решил? — И вообще у меня была бы одежда. Если бы ты не посчитал нужным оставить её в той чертовой квартире.
