Юа, сгорающий от смятения, не способный отыскать ответа на выжигающий душу вопрос, чем он заслужил того, чтобы с ним так носились и так его, гребаного выделывающегося ублюдка, ублажали, не мог уже сказать даже себе, как ему эти планы, как ему сам Рейнхарт с отзывающимися рикошетной болью царапинами на лице, как ему предстоящие ночи в месте, где из-за углов выскакивают вздернутые висельники да разодетые Лисы с заводными часами заместо сердец…

Не понимал он больше ничего.

Не понимал и, избегая смотреть в зазывно плывущие глаза, выбирая вместо тех толстый мохнатый ком настырного Карпа, преспокойно сидящего на подоконнике, вылизывающего раздвинутые мясистые ляжки и вкушающего полнейшее безразличие потушившего вулкан переменчивого хозяина, тихо да поверженно буркнул, старательно отводя выдающий с потрохами взгляд:

— Нормальный… план. То есть… мне без разницы совсем… Делай, что хочешь, и веди меня тоже туда, куда хочешь… Спрашиваешь ты или нет, а получается же всё равно всегда по-твоему…

Стыдно говорить всё это было, неуютно и неловко — туда же, а Рейнхарт, иногда до ишемического удара прямолинейная и открытая сволочина, на стыд его, ясное дело, плевал: развеселился, воодушевился, рассмеялся в хриплый сигаретозависимый голос, скривился под саданувшей кожей исполосованного лица, недовольно покосился на мгновенно испарившегося кошака и, все-таки делая то, без чего встречать этот день натвердо отказался, притиснул Юа, обескураженно уставившегося строго под ноги да вниз, к пышущей жаром, швыряющей в бесконтрольную дрожь груди.

⊹⊹⊹

Дойдя до консистенции химически сплавленной слякоти, в которой дождь обернулся мелкой мерзопакостной крошкой, а острый как лезвие ветер стал междувременным заменителем воздуха, погода упёрлась рогами и перестала куда-либо сдвигаться с усевшейся гадливой задницы, и когда Микель, провозившийся с гардеробом, шевелюрой да пижонистой физиономией около доброй половины часа, в течение которой Юа просто шатался кругами по комнате, пинал Карпа, хмуро косился на Кота да лениво перелистывал страницы найденных допотопных газет, ничего особенно в тех не читая, появился, наконец, в гостиной, то, скривившись посеревшим лицом, недовольно сообщил, что придется терпеть чьё-то еще общество и вызывать для предстоящей прогулки такси.

Уэльсу было относительно всё равно, поэтому, пожав плечами, он лишь послушно поднялся, натянул на ноги худую промозглую обувь с дырявой подошвой, завернулся в свою старую вязаную кофту: всего за какой-то день погода испортилась настолько, что верная колючая шерсть не согревала даже не то чтобы не очень, а никак вообще.

Заказанная машина прибыла спустя минут тридцать или сорок, и всё это время, дожидаясь её и вынужденно маясь нервной тоской, Рейнхарт непрестанно болтал и болтал, точно обнищавший рекламщик, ломящийся в дверь ни свет ни заря, зато на целую чертову дюжину минут раньше злободневных конкурентов, торгующих тем же самым товаром в том же самом торговом центре под тем же самым осиновым Тролльим мостом.

Рейнхарт болтал, а Юа, погруженный в одолевающие мысли, разбирать которые получалось всё хуже и хуже, молчал, не возражая и не отвечая ни словом, отчего мужчина, черт знает когда и почему успевший впасть в скверноватое расположение духа, недовольно выстукивая ногтями по подлокотнику кресла давящий похоронный траур, всем своим видом напевал немножко опасную, немножко не сулящую ничего хорошего мантру, за которой Уэльс почти отчетливо видел и не менее отчетливо слышал:

«Ну что же ты снова творишь, мой мальчик? Не отворачивайся, не делай вид, будто ты здесь один. Посмотри на меня, давай!

Я вынужден постоянно притворяться, будто психически здоров, задорен и удивительно оптимистичен, будто всё умею и всё могу! Я так ловко и так часто этим занимаюсь, что уже давно поверил в свое враньё и сам! Зачем же ты дышишь в мою сторону так, точно пытаешься всё это безжалостно разрушить и в моём маленьком разделанном секрете уличить?

Посмотри на меня, я тебе сказал!

Посмотри!»

Наверное, еще две-три пригоршни стрелок подобных гвоздевых посиделок, когда один всё ощутимее бесился, а другой деревенел, стекленел и беспокойно врастал в идиотский диван — и у них бы что-нибудь подожглось, загорелось, запылало; Микель и так, уродуясь оскалом еще более волчьим, чем оскал прежний, и теряя всякое терпение, с грохотом хлопнул ладонью по деревяшке, сужая глаза до искристых звериных щелочек, а Юа, задерганный, замученный по самую желчь, от удара этого дьявольского моментально взвился на ноги, щеря клыки и готовясь защищать себя до последнего, хоть внутри и свербело болезненное непонимание: что, его же двинутую мать, этого придурка опять не устроило.

Наверное, всё действительно закончилось бы очередным кровавым раздором и они бы здесь за хрен собачий подрались или вляпались во что-нибудь гораздо хуже, если бы чертово долгожданное такси, разряжая обстановку заупокойным голосом Фрэнка Синатры, не разлилось бы сиреной завибрировавшего Рейнхартового телефона, а по ту сторону мокрых рыдающих окон не вспыхнуло бы приветливыми и уютными фарными огоньками поданной на полуденный бал тыквенной повозки.

Железный экипаж с магово-гуляфными призрачными конями провёз их, покачиваясь и пошатываясь неторопливым сонным ползком, по разъехавшимся от дождя дорогам, поднимая рябь налипающих на стёкла брызг и вбивая в землю потерявшуюся под разросшимися лужами пыль. Едва не попал в кювет на хребтовине опасного скользкого всхолмия, вдоль которого Рейнхарту вот просто-таки до припадка и принципиального пункта усралось прокатиться. Затрясся тихой затаенной злобой, кашлянул дедовским кашлем старого разнервничавшегося водителя и, сделав вид, будто резко лишился забитого экологической выхлопной трубой слуха, медленно потащился сквозь отпавшие травы да серые клубы, тонущие в извечном тумане, в сторону извивающейся змеей затасканной шоссейной трассы.

Ехали почему-то долго.

Ехали почему-то молча.

Микель всё еще пребывал в беспричинном взвинченном настроении, время от времени неопределенно косясь на ежащегося от этих взглядов Уэльса, который, стараясь держаться от мужчины подальше, злясь, обижаясь, недоумевая, никак не находя сил и мозгов успокоиться и хоть что-нибудь сделать наперекор своим люциферам, тупо и заунывно глядел в окно, за чьим стеклом, очевидно, остановилась сама концепция времени, а потому ничего там, как ни таращься и ни жди, в упор не менялось.

Позже, вопреки смятым надеждам доведенного мальчишки, стало хуже: зарядивший быстрее ливень и собравшееся внутрисалонное тепло осели на стёкла мутным и липким конденсатом, и внешний мир отрезало с кишками, оставляя Рейнхарта и Уэльса в том давящем на кости муторном одиночестве, которое царствовало и разделяло даже в такой вот затхлой да шумной тесноте.

Дед в этой душещипательной постановке участия деликатно не принимал: нахлобучив на глаза вязаную полосатую шапку, собранную петельками да спицами погибшей старухи-жены, он покусывал сигарету без огнища, постукивал пальцами по солнечному кругу обтянутого кожей руля и, вторя передаваемой по радио песне, бормотал что-то о Троне вечной Славы да о всяких воинственных ангелах, которые Трон этот денно и нощно стерегут.

Чем дальше, тем всё более паскудным становилось настроение сучьего Микки Мауса: окончательно спятив, потеряв и совесть, и стыд, ублюдок принялся негромко, но цинично передразнивать и транслируемую волну, и самого деда, злостно постукивая ногой по его сидению, пока, тварь такая, не удумал еще и затянуться — конечно же не холостой, нет — сигаретой, душа Юа, готового раскашляться и развыться, но уперто стискивающего челюсти, извечно ядовитыми пара́ми такого же извечно ядовитого ртутного дракона.

Что с ним происходило на этот раз — юноша не имел ни малейшего понятия, а потому, не собираясь ли лезть, ни спрашивать, немотно терпел, немотно скалил зубы, немотно стискивал кулаки и немотно думал, что как же хочется дать — хорошенько, от души и ни сколько не сдерживаясь — этой эгоистичной зажратой скотине по тупой напыщенной башке.