Сама кухня больше походила на кудесничий погребок дикой старухи-травницы, имеющей, однако, неплохой дар сотворять из обыденного и никем не замеченного — воистину простецки-волшебное: были здесь белые надтреснутые стены, местами прохудившийся и странный деревянный потолок и торчащие прямо из ниоткуда кирпично-каменные рябиновые насыпи, а вдоль кровли тянулись в поперечной выкладке подгнивающие балки-срубы, лениво истекающие каплями проникающего внутрь дождя, и с балок тех отчего-то в безумном разнобойном беспорядке свисали…

Черничные, например, корзинки — то есть корзинки-то обыкновенные, плетеные, берестяные, а подсушенными черничными кустичками заполненные. Или ржавенькие обгорелые чайнички с поломанным днищем и облизанными огнём боками. Или уйма стариннейшей посуды с отколотыми краями и трещинами и растрепанных, что хвост помирающей кобылицы, перевязанных травяных веников — непонятно только, настоящих или магазинно-пластмассовых…

Хотя хватало посмотреть на кудлатую макушку что-то себе под нос мурлыкающего Рейнхарта, чтобы отмести лишнее и сразу понять: настоящих, конечно же настоящих, как оно иначе и быть-то могло.

В одном из углов прикорнула запыленная и черная от сажи да копоти железная печка с массивной трубой, которая наверняка уже много-много лет ничего не пекла и не жарила, а просто так стояла тут в качестве излюбленного Величеством реликтового антуража, поверху накрытая тончайшими белыми вязаными салфетками. По стенам сгрудились тучными хаотичными голубями неприхотливые деревянные полочки с бутылками настораживающих черностекольных настоек, бесконечными пожелтевшими книгами в разваливающихся переплетах и малопонятными Уэльсу предметами, черно-серыми вневременными снимками и целыми рядами причудливых стаканов да поизносившихся гжелевых кружек. Холодильник, смотрящийся как никогда неуместно, тонул в охапке рассыпавшегося по крышке хрусткого охрого сена. Плита на три скудных конфорки громоздилась перевернутыми немытыми кастрюлями из-под вчерашней — или еще более древней — готовки, пол тонул в разметанных травах да цветах, а округлый столик на худой сердцевинной ножке, предназначенный на одного человека, окружили два шатких плетеных стула с переброшенными через спинки длинными ванными полотенцами.

Рейнхарт продолжал сидеть к двери спиной, время от времени отхлебывая то из чашки с кофе, то из бокала с густым красным вином, а потому стесненно и потерянно окучивающегося на пороге юнца заметил лишь тогда, когда тот, пожевав губы, сконфуженно буркнул тихое, неуверенное, какое-то помятое да стесненное:

— Эй…

Мужчина от его голоса едва заметно вздрогнул, резко выпрямился в плечах и позвоночнике, тут же оборачиваясь, снимая с переносицы уже знакомые очки, отбрасывая бумажки и едва не опрокидывая…

Впрочем, бутылку с вином он таки опрокинул, и та, покружившись вокруг своей оси верткой да разбрызгивающейся стрелкой ошалевшего компаса, перегнувшись через край вытянутым горлышком, полилась на пол да сено дорогой кровяной жидкостью, расплескивая по воздуху запахи сладкого пьяного винограда.

— Вот же дьявол… Прости за этот крошечный казус, мальчик мой! Я отчего-то не ожидал, что ты проснешься раньше, чем я закончу свой нехитрый завтрак.

Наверное, если бы не хлещущее вниз вино, Микель бы полез к нему со своими идиотскими лапающими обжиманиями сразу, а так, ругаясь сквозь зубы и заметно раздражаясь, вороном покружил по кухне, чертыхнулся, засунул бутылку в раковину, выливая туда же и небогатые алкогольные остатки, и, отерев ладони о снятое со стула полотенце, только тогда подлетел к не успевшему толком отшатнуться Юа, одаривая того крепким утренним касанием, после чего, вконец, очевидно, рехнувшись, потянулся, кажется, и за таким же крепким утренним…

Поцелуем, от которого Уэльс, резко изменившуюся обстановку прочувствовавший и так же резко пробудившийся, сумел увернуться лишь посредством скользкого натянутого чуда да неожиданной покладистости забившегося тела, залившегося амарантовой краской из смущения, негодования, испуга да перекрывшего всё остальное стыда.

— Ты что такое вытворяешь с утра пораньше, придурок?! — отшатываясь и отбрыкиваясь, пытаясь куда-нибудь подальше отойти, предупреждающе — хотя получался какой-то дурацкий той-терьерный лай — рыкнул — да взвизгнул, взвизгнул же просто — он.

— А что я вытворяю? — вроде бы искренне недоумевая и вроде бы искренне печалясь с повального отсутствия выпрашиваемого дружелюбия, выдохнул Рейнхарт, но, как ни удивительно, повторных попыток обуздать необузданное создание с почти поднимающейся дыбом гривой делать не стал. — Всего лишь невинное радостное приветствие… Я, между прочим, ужасно истосковался по тебе, душа моя. Вроде бы всего одна ночь, проведенная не так уж и порознь, но послевкусие такое, будто мы разлучались с тобой на целую вечность. И потом, разве это не изумительные ощущения, дарлинг? Даже осознать до сих пор не получается, что мы оба впервые пробудились под крышей одного дома и мне вовсе не нужно бежать за тобой на край города, лишь бы только мельком увидеть и не упустить.

— Потому что лакать надо меньше всякой дряни, тогда и с осознанием проблем не будет… — злобно пробурчал Юа, упрямо избегая встречаться и пересекаться с чокнутым мужчиной глазами — чем быстрее просыпался рассудок, тем четче перед тем выстраивались пошатывающейся страшной цепочкой и события отгремевшей ночи, которые хоть и притупились благодаря щекочущему наличию успокаивающего дневного света, но всё еще оставались слишком… навязчивыми. Осязаемыми. Мешающими полноценно дышать. — Ночью чего-то тухлого нажрался, скотина, и сейчас опять говно своё алкоголическое пьешь — хороший завтрак, ничего не скажешь. Понятно теперь, почему ты такой идиот — все мозги, видать, пропил…

Микель на эти его фразочки несильно, но оскорбился.

Выпрямился в полный рост, прищурил мгновенно похолодевшие глаза. Не собираясь сдвигаться с места, так и остался нависать над отшатнувшимся в уголок мальчишкой, упираясь рукой о дверной косяк и вынуждая Уэльса поджать босые ножные пальцы да закусить обескровленную полоску рта, только бы не смотреть чертовому живодерному охотнику в ворующие волю леопардовые стекляшки.

— Ну, знаешь ли… Это «что-то тухлое», как ты выразился, случилось десять тысяч сигарет тому назад! Сейчас же на дворе славное доброе утро, и я вовсе не «лакаю», если вернуться к твоему водевильному хамскому лексикону, который нравится мне всё меньше и меньше, а наслаждаюсь жизнелюбивым букетом старого Arnaldo Caprai, которое, надо заметить, замечательно бодрит и прочищает всякий забродивший ум. К сожалению, я не могу предложить тебе ни выпивки — слишком ты для этого юн, — ни сытного да полезного завтрака, поэтому, раз уж ты проснулся, мы незамедлительно отправимся в город: подкрепимся по пути, а потом прошвырнемся по разным делишкам, пусть и погода сегодня опять не на нашей стороне.

— По каким еще… делишкам? — с лимонной долькой утлого недоверия уточнил Юа, которого мысль о прогулке изрядно порадовала: проветриться и выбраться из этого сумасшедшего дома хотелось, чтобы хотя бы дать прошедшим часам раствориться в сыром холодном ветре и слечь под ноги жалкой да ни разу не правдивой осенней сказкой.

— Знал бы ты, как я счастлив тому, что ты научился меня хоть о чём-нибудь спрашивать, а не молчать да молчать, выражая это грустное ледяное наплевательство, — с мягкой и размазанной, как заоконный дождь, улыбкой проговорил Рейнхарт, как бы невзначай, сволочь наглючая, опуская голову и гипнотизируя перемигивающимися, что выкупавшиеся в валерьянке фонарные звезды, кошачьими зрачками. — Сначала мы с тобой где-нибудь перекусим. А после — пойдем за одеждой и всякими скучными мелочами. Я знаю один неплохой магазинчик, где может отыскаться что-нибудь подходящее, ну а если он тебя не устроит — тогда нам прямая дорога на Колапорт: это, радость моя, местный блошиный рынок, и пусть тебя это не отпугнет. Поверь, там мы с тобой сумеем отыскать практически всё, что только сможет нам пригодиться — от курток с одеялами и до плюшевых наволочек с нашивками известнейших рок-групп современности. Разберемся с продуктами, соорудим ужин и будем наслаждаться обществом друг друга до скончания дней, дарлинг. Как тебе такой план?