Такую горькую…

Такую шепотливую, как будто бы незаметную…

Зачем-то случившуюся с ними этой страшной красной ночью…

Такую же страшную и красную, грустную и одинокую, навсегда унесшую кое-что бесценное, но, наверное, с самого начало отмеченное, помеченное, избранное и даденное только на время да взаймы…

Маленькую печальную…

Смерть.

— Ну наконец-то наш маленький глупый барашек подал признаки осмысленной жизни и сподобился обратить на меня внимание да в кои-то веки узнать, — с заметно огладившим дрогнувший голос облегчением выдохнул осклабившийся желтоглазый мужчина, слоняясь так низко, чтобы мальчишка самой своей кожей ощутил направленное согревающее дыхание с запахом вечного горько-пасленового табака. Откинул, оставаясь для притихшего застывшего ребенка всё таким же невидимым да, наверное, из-за этого в каком-то смысле по-новому пугающим, неистово да опасно страшным, с разбитого бледного лба налипшие грязные прядки, приласкал тыльной стороной ладони щёку, потрогал за основание напряженной шеи, вырисовывая нежно ложащийся под подушки забавный бархат, да, убрав из голоса напускное отчужденное веселье, уже куда более искренне, грузно, гулко, хрипло и ни разу не радостно, хоть сердце и колотилось возле самых ключиц, тянясь к очнувшемуся ягненку в руки, проговорил: — Конечно Джек, глупый… Конечно это я. Если ты вдруг хочешь, чтобы я признался — да даже если и не хочешь, всё равно уж придется выслушать… — то я практически сошел по тебе и из-за тебя с ума, веришь? Мне, как ни постыдно это должно звучать, было страшно, я не знал, когда ты проснешься и в каком состоянии на этот момент окажешься, выветрится ли наложенная дурь из твоей головы или ты продолжишь глядеть сквозь меня, я… чуть крышей не поехал оттого, что ты несколько — около трёх с половиной, кажется — невыносимо долгих дней не приходил в себя. Я в курсе, что от тебя оно чисто гипотетически не зависело, но… не смей так больше делать, понятно тебе? Не смей никогда меня так пугать. Иначе, клянусь, в следующий раз я уже сам с тебя шкурку за всё хорошее сдеру. Потом, правда, приделаю обратно, потому что куда я тут теперь без тебя, но содрать — сдеру, так и знай.

— Я… я не… я ничего не… того, что… было и почему я… ты… мы… здесь, я… — мальчишка, выслушавший его старательно и робко, хотя и не больше, чем вполовину уха — впрочем, Джек хорошо видел, что вина была не его и что он даже не мог пока осознать, что такое занятное да любопытное из себя представлял, не говоря уже о том, что представляли или могли представить другие, — зализал ободранным языком ободранные губы, мученически поморщился… и тут же, прекратив и шевелиться, и дышать — а после резко и безнадежно слетев от жадности с катушек, — ощутил, как к тем прижалось холодное и мокрое, напаивая пусть и не самой свежей, но живой да приносящей благословенную трезвость влагой. Лишь тогда, когда в пригоршню широких давящихся глотков выпил содержимое стиснутой в пальцах чашки до самых последних капелек, мальчик закашлялся, свистяще отдышался, слизнул с губ всё, что на тех осталось, собрал с подбородка, утерся, размазал по лицу и вискам и, сбивчиво поблагодарив, стушеванно пробормотал: — Я знаю, что случилось что-то очень плохое и… случилось… мне так кажется… по моей… вине, но… но я никак не могу… вспомнить, что… что… именно, Джек. Я правда никак не… не… могу. Правда. Честно… Клянусь… тебе.

— Вот уж этого, милый мой, делать не нужно. Я и так тебе, болванище ты такое, верю. Серьезно же верю. Разве по мне не заметно? Я ведь не тупой, говорил тебе уже об этом. И не слепой. Да и вообще, чтобы ты знал, это меньшее из всех зол: то, что ты чего-то не помнишь. Помню я, если на то пошло, так что как-нибудь разберемся.

— И я… ничего… ничего не… вижу… я… Не как раньше, когда хоть что-то потихоньку, а… по-настоящему… Совсем… по-настоящему. Как будто оно взяло и… и всё. С концами…

— Об этом я тоже… догадался: по крикам твоим, по лицу, вообще по тому, как ты на меня дичился, а смотрел всё сквозь… Но и это поправимо, малыш. Хотя бы частично, но поправимо. Один твой глаз они забрали от тебя навсегда, это да, его уже не вернешь, но… уж прости меня за то, что я сейчас скажу… я не считаю, что это настолько плохо. Он всё равно не был твоим и всё равно не приносил тебе ничего, кроме страданий, которыми я по горло налюбовался. Поэтому и черт с ним: пусть убирается туда, откуда и пришел. А вот глаз правый… глаз правый будет в порядке, мальчик. Почти в порядке. Даю тебе слово, что через некоторое — пусть, возможно, и весьма продолжительное — время он у тебя восстановится и ты снова станешь свободно им пользоваться. Не думай, будто ослеп навсегда, слышишь меня? Это не так. Я не врач, конечно, чтобы разбираться что в медицине, что в сложном устройстве человеческих тел, но и того, что мне известно, хватает, чтобы с твердостью сказать: всё обязательно будет хорошо и всё поправится.

Птенчик на это не ответил — только кивнул и, напряженно подобравшись каждой тощенькой мышцей да на ощупь отыскав пульсирующее жилами мужское запястье, аккуратно вокруг того оплелся, самую капельку успокаиваясь от впитывающегося в кожу знакомого тепла. Чуть попозже, полежав так с пару долгих монотонных минут, в течение которых пытался кое-как пообвыкнуться с новым неполноценным существованием, и поприслушивавшись к доносящимся извне шумам, гремящим, царапающимся да нашептывающим гуляющими на свободе ветрами, неуверенно спросил:

— Где… мы… сейчас?

— В одном странном, но вполне славном местечке, которое мне каким-то — до сих пор не укладывающимся в голове… — чудом удалось найти. Если подробнее, то это развалины некоего дома, который достаточно прилично сохранился. Развалины эти стоят на горе, прямо над утёсным обрывом, здесь совсем рядышком сбегает вниз чудный водопадик зловеще черных оттенков, а внизу бурлит да журчит относительно живописная речка — если, конечно, не задумываться, сколько всего в ней интересного да далекого от живописности плавает. Не знаю, как мне повезло сюда прибиться, но к исходу почти целостных суток, на протяжении которых я тебя, бездыханного бессознательного задохлика, всё куда-то тащил и тащил, пытаясь уломать Бога, если он там еще не помер, хоть как-то не мне, а тебе подсобить, он и правда швырнулся нам в морду данной любопытной хибаркой, в которой к тому же отыскалось и много всего такого… для безгорестной жизни пригодного. Пусть, конечно, надолго нам этих припасов не хватит, но какое-то время провести на них мы сможем.

Мальчишка его радости не разделил — свёл на переносице брови, дернулся тусклым зрачком, скривился от очевидной боли и, помучив отшибленную нижнюю губу острыми кусачими зубенками да оцарапав терпеливое смуглое запястье, нерешительно, определенно очень и очень страшась услышать ответ, о котором и сам, должно быть, догадывался, спросил:

— А как же… как же, ну…

— Что?

— Парус… наш… парус…

Джек, вроде бы и плевать на эту дурацкую железяку хотящий, а вроде бы и нет, потому что мальчишка за неё цеплялся, находя нечто редко да необъяснимо для себя важное, растянуто помешкал, покорчился, впервые испытав облегчение оттого, что птенец его сейчас не видел, а затем, мысленно сплюнув да всё куда подальше послав, чувствуя разъедающую гадкую вину, тащить на себе которую согласия не выражал, скомканно да бесцветно проговорил:

— А никак. Потому что нет его больше. Паруса твоего. Наивный ты бараний выкормыш. — Для того, кто только что картинно помирал да истлевал этаким затоптанным огарком, мальчишка подскочил чересчур оперативно, шустро, безраненно и резво, отчаянно забегав по окружившей пустоте слепым взглядом, травмированным всеми этими чертовыми гарями, дымами, ядами, нервами да кратковременным случайным ожогом. — Чего же ты еще, мальчик мой, ждал? Того, что он будет спокойно торчать там, где ты его оставил, и дожидаться нашего с тобой возвращения, которое по всеобщему плану вообще не должно было приключиться? Уволь, конечно, но ведь я говорил тебе, что мы его просрем, если ты меня не послушаешь и побежишь за той сучьей девчонкой. И что сделал ты? Правильно, ты меня не послушал и побежал, хренов благородный спаситель. Так что суденышко наше мы, разумеется, просрали. Видишь, какой из меня получился одаренный предсказатель? Я не просто был прав, нет. Я был прав клинически и категорически, фатально до последнего во всём. Можешь, если тебя это не затруднит, даже мне поаплодировать, маленький мой агнец… барашек… ягне́ц.