В голосе Пота — скрипучем, протертом жесткой наждачной бумагой, чуть более пустырном, чем самому мужчине хотелось — отчетливо слышалась и покалывающая за живое циника, и легкое презирающее отвращение — не к Фениксу, пусть тот об этом и не знал, а потому и морщился, потому скручивался, сжимался да собирался, кажется, взять да на месте от стыда и вины помереть, — и озлобленная да разбитая усмешка, и вконец неверно растрактованная глупой пташкой ревнивая обида, сменившая поутихшее порожнее раздражение.
— Прости… меня… — слова птенчика, с огромным трудом срывающиеся с губ, были до того тихими, что Джеку пришлось хорошенько поднапрячься, чтобы их разобрать; болванистый ребенок, перебравшийся из лежачего положения в сидячее, подтащил к себе ноги, нащупал те трясущимися ушибленными пальцами. Впился грязными неровными ноготками, опустил пониже голову, спрятав в образовавшейся темной лунке мордаху, и, свернувшись в закрывшийся в самом себе клубок, принялся, будто снова обдуренный влитыми в кровь маслистыми травами, круг за кругом повторять, сопровождая каждый вытолкнутый наружу звук бегающими по спине мурашчатыми судорогами: — Прости, пожалуйста. Я… я не… хотел, я… только как… как лучше… просто… просто я думал, что… что не хочу, чтобы ты был… прав, чтобы так… так было, я… я пытался верить, что… всё выйдет… не так, что… с Ази… зой, со всем, что я… я смутно, но… вспомина… ю, что… произо… шло… и… прости меня, Джек. Прости… я не… я просто не…
Он, замечая того или не замечая, теперь уже обнажено плакал, ревел, хлюпал и шмыгал забившимся склизкой водой носом, раскачивался туда и сюда, отталкиваясь от пятки, подаваясь назад, вновь налегая на выставленные вперед ступни, и под тусклым светом старой масляной лампы, вдали от серых сот и белых стерильных лабораторий, от летающих под кровавым солнцем железных парусов и саблезубых деревень, загрызающих очередного вороньего альбиноса, почему-то совсем впервые — настолько впервые, чтобы перемкнуло и больше не отпустило — увиделся Джеку таким…
По-настоящему мелким, по-настоящему беззащитным, обязательно в ком-нибудь нуждающимся, что…
Что…
— Хватит. Кончай это. Не смей, слышишь? Просто не смей, — склонившись над седой макушкой так, чтобы уткнуться в неё губами, а руками вдоль и поперек обхватить весь этот елозящий, старательно прячущийся да зарывающийся лицом в колени сверток, прошептал, ласково оглаживая волосы мальчишки большой и теплой ладонью, Джек. — Прекращай, малыш. Прекращай винить себя, меня, их, вообще всё, что тебе придет вдруг в голову обвинить, о чём пожалеть, в чём засомневаться… Плохие вещи частенько случаются в жизни, и с этим ты никогда ничего поделать не сможешь. Самое лучшее, что нам в такой ситуации подвластно, это просто принять их и идти дальше наперекор всему: даже если та тропа, по которой ты так мечтал пройти свой путь, сгорела дотла и больше тебя не пускает, есть ведь миллионы иных троп, на которых тебе может улыбнуться неожиданная удача. Просто не зацикливайся на том, что сам для себя избрал, и что, по твоему измышлению, стало единственно верным. Мы с тобой всё еще живы и всё еще вместе, вдвоем, если это что-то для тебя значит: да, вид и состояние у нас неважнецкие, но пока мы остаемся жить — всё это поправимо, всё срастется, затянется, рано или поздно заживет. Я ничего не смог поделать с твоим левым глазом, кроме как вытащить из глазницы то, что вытащить был должен, если не хотел, чтобы оно в тебе и загнило, и обеззаразить образовавшуюся рану всеми доступными мне средствами, но правый глаз при тебе и, обещаю, однажды он начнет видеть вновь. Слышишь? Всё, что произошло с нами, поправимо. Всё — сущая, если уж на то пошло, ерунда; настолько жалкая, что отраднее над ней от души посмеяться, чем сидеть, лить слезы и унывать. Что же до потерянного паруса… то и черт бы с ним, в самом же деле. Черт с ним, понял меня? Он за эти свои несчастные и совсем даже не незаменимые услуги с тебя столько крови сдирал, что я бы всё равно запретил тебе им пользоваться. Лучше давай-ка пошлем его на хер, отыщем себе какую-нибудь простенькую да не такую заумную лодчонку, украдем её, если иначе не сторгуемся… Или, что тоже дело, поковыляем на своих двоих. Вернее, даже на четверых. Уверен, что и таким макаром мы с тобой куда-нибудь непременно попадем.
Он говорил, выбалтывал всё, что ударяло в голову да вертелось на подвешенном горчащем языке, смеялся, скептически хмыкал, наглаживал тощую отогреваемую спину, разметанные по лопаткам спутанные волосы, холодную шею, щеки, руки, лицо и чувствовал, всеми клетками чувствовал, что мальчишка, обернувшийся во слух, настороженно и боязливо хватался за каждое кормящее слово, стискивал то тонкими алчными пальцами, дышал им, нанизывал на нитки распущенных из запястий вен, заплетал в бусы и браслеты, прятал в сердечных кармашках и прижимал к груди, тешась, баюкаясь, с благодарностью принимая, проглатывая, переваривая, веря. Дрожь его, прежде неуемно носящаяся по слабой, хоть и удивительно сильной шкурке, затихала, укладывалась на кожу рассосанными белыми леденчиками, сходила на нет; веко — одно, потому что второе Джек удерживал ладонью, собираясь в самом скором времени сообразить для того худо-бедно сшитую повязку — смеживалось, обретало усталый покой, закрывалось ресничным одеялом, дыхание выравнивалось, выдох за вдохом обращаясь теплым да влажным скомканным сопением…
— А вот ты, спор держу, даже и не догадываешься, мальчик мой, что встречаются еще на свете люди — я сам их когда-то видел и сам с ними говорил, — которые верят, будто во всех этих отбросах, во всех мусорных реках и выгоревших дотла лесах сохранилась страна, где живут ручные слоны — не такие большие, какими бывали раньше, не крупнее размером, чем привычная тебе или мне дворняга, но всё еще натуральные ушастые слоны. Белые-белые, будто козье молоко, с длинным трубочным хоботом и без колен, которыми правит вечно молодой и тоже весь из себя белый Король, владыка двадцати четырех зонтов, как его иногда называют. Почему, хочешь узнать ты? Изволь. С удовольствием тебе расскажу. Всё дело в том, что каждый новый день он открывает новый зонт, и от того, который именно он захочет выбрать, станет зависеть, кому нынче улыбнется несусветная удача, а кого настигнет злораднейший рок — зонтов тех, милый мой, намного больше, чем ты сейчас себе вообразишь: просто, понимаешь ли, в той стране месяцы поделены на двадцать четыре дня, но при этом ни один узор, ни один мотив у нашего Короля никогда не повторяются. Простой люд любит почесать языками, что использованные зонты слоновий господин выбрасывает, пока катается на своих зверях по всему миру, и нет в мире же большего счастья, чем отыскать, узнать да подобрать один такой собственными руками — соломенный ли, рисовый, резиновый, бумажный… И я вот думаю, мальчик мой… Отыскать такой зонтик, конечно же, хорошо, кто бы с этим спорил, но теперь, когда нам с тобой обоим уже нечего терять, когда и податься-то особо некуда, а жить без цели, пусть и самой спятившей, как-то так, как и не жить вовсе… Может, вместо того, чтобы гоняться за волшебными игрушками, лучше попробовать отправиться на поиски само́й обетованной страны, м-м-м…? Только представь себе: ты, я, где-то там нелюбимый да нелюдимый король, с которым нам и пересекаться-то вовсе необязательно, и целое стадо гуляющих по холмам миниатюрных белых слоников… Не жизнь, а сошедшая с книжных страниц забытая сказка, не думаешь, нет…? Если же тебе вдруг не по нраву чудные маленькие слонятки, то есть — я, впрочем, не знаю наверняка, так что, ежели вдруг, пеняй на тех, кто все эти байки выдумал, — например, и страны, в которых когда-то грудился один вечный лёд, и страны, где раньше всё время светило опустившееся до самой земли солнце — хотя, думаю, что там ничего, кроме ожогов да смерти, не осталось, — и страны, где и поныне гуляет один непонятный мокрый туман, но туман такой, знаешь, не как эти все, которые горькие и помойные, а чуточку более… живой, пожалуй…
Джек, улыбаясь уголками шепчущих да выцеловывающих губ, продолжал говорить, говорить, о чём-то несусветном болтать, на ходу придумывать, украшать, что-то и в самом деле припоминать из тех выстаренных историй, которые когда-то давным-давно услышал или прочел, попутно нежно да легковесно выглаживая взлохмаченную белобрысую шевелюру, незаметно устраивая мальчишку так, чтобы уложить у себя на груди, откинуться назад, обнять потеснее, спуститься ладонями на лицо, аккуратно надавливая на будущий зрячий глаз, уговаривая прикрыться, поддаться, спуститься ниже, ниже, еще немножечко-множечко ниже…
