Мальчик – это Свельг. А Хёнрир? Хёнрир… разве Эрлин не видит? Лес забрал его. Эту тварь давно пора было забрать.

И еще было немного страшно, что если Эрлин вдруг снова отвернется от Свельга, что если он, наконец, попросит, когда срок законного траура закончится, а Эрлин откажет, то Свельг и к сыну снова потеряет интерес. Страшно, что делает это он не для Бьярни, а для нее… и то безразличие едва уловимо…

Фантазии? Обида?

Нельзя так думать?

«Не обижайся, – говорил Свельг тут на днях, когда они сидели у камина, а Бьярни возился рядом. – Я был не готов, я не понимал, что делать с этим… боялся. Не мог принять, пожалуй, так же, как Хель долго не могла принять Хёнрира. Но теперь все изменилось. Я принял и полюбил его, он хороший мальчик… пусть даже и с одной рукой».

«Пусть даже». Это задевало.

В том, что случилось – вины Бьярни нет, есть ее вина и Свельга, поровну.

Пусть даже Свельг отказался помогать тогда, когда он был нужен. Пусть…

Хёнрир говорил – все можно будет поправить, но лучше подождать, пока Бьярни чуть подрастет, пока начнет управляться с потоками сам, или хоть сможет понимать, что для этого нужно делать. Лучше всего опираться на силу его собственного дара. Еще лучше, если он сможет сделать это сам. Ничего невозможного.

Нет, Эрлин бы такое не смогла.

Но силы Хёнрира хватило бы и не на такое.

Свельг у ее дверей.

– Идем, – говорит Свельг. – Как ты? Готова?

Готова. И сегодня она сделает это.

Пока не ритуал. Но сегодня она убьет тварь.

Пусть под присмотром Хель, и Хель тварь придержит, подстрахует, не даст напасть. Пусть на арене все будет совсем иначе, но это важный шаг. Совсем скоро…

Но все равно, сегодня Эрлин выйдет с тварью лицом к лицу.

– Боишься? – Свельг улыбается.

– Нет, – говорит Эрлин. Нельзя бояться.

Эрлин тренировалась все это время, и уверена в себе. Ей далеко до Хель, конечно. И даже до Свельга ей далеко. Свельг сколько угодно может выглядеть смазливым мальчишкой, но у него реальный боевой опыт, он мужчина, в конце концов, он тренировался с самого детства, он сильнее.

Но Эрлин сможет.

– Зачем тебе это? – говорит Свельг. – Если пройдешь ритуал, то тебе придется весной ехать вместе с Хель на охоту, на Адаровы холмы. Тебе хочется крови? Хочется убивать? Весной… и потом придется еще не раз. Кроме обязанности сражаться, тебе этот ритуал ничего не даст. А если откажешься, Хель не станет принуждать тебя ни к чему.

Сложный вопрос.

Вначале, Эрлин была уверена, что знает ответ. Но чем дальше… Свельг прав.

И все же.

Когда она однажды заговорила об этом с Хель, та лишь покачала головой. «Дело твое. Но я ни разу не пожалела».

Проходя ритуал – получаешь обязанностей больше, чем прав. Но это того стоит. Кто знает, когда голос Эрлин может стать решающим.

Она сделает это.

– Я так решила, – говорит она. – Мне это необходимо.

– Воительница! – довольно, почти с восхищением и легкой иронией говорит Свельг, и так, невзначай, касается ее руки. – Еще немного, и я буду тебя бояться.

– Бойся, – соглашается Эрлин.

Убирает руку, кладет на рукоять меча – тоже словно бы невзначай. Она одета по-мужски, и оружие теперь носит с собой. Она заслужила это право.

И там, где-то глубоко внутри, Эрлин отлично это понимает: ей нужны не права, не голос в Совете, не возможность решать за себя самой. Ей хочется, чтобы ее муж ей гордился. Хочется быть достойной его.

С самого утра Хёд пытается вставать с таким остервенелым упрямством, что становится страшно. Падая, вставая и снова падая. Не заботясь об осторожности. Пытаясь держаться за стену, хоть за что-нибудь, неуклюже прыгая на одной ноге. Разбив нос в кровь, разбив бровь, едва не сломав руку. Сколько раз бьется боком о кровать, все ребра, должно быть, отбил. А ведь сейчас он не может сам залечивать раны, сейчас он может не больше, чем обычный человек.

Так упрямо, что кажется – не чувствует ни боли, ни усталости.

Чувствует, конечно. Когда, в очередной раз, нога подворачивается, и он падает, то долго сидит на полу, обхватив колено руками, шипя сквозь зубы. Больно… Когда пытается встать и не может, пытается доползти до кровати, подтянуться на руках… обливаясь потом. Ему тяжело.

Ему плевать, насколько жалко он выглядит.

Вообще на все плевать, кроме своей цели.

Облизывает пересохшие губы, тяжело дышит, и поднимается снова.

Он ни о чем не попросит – ни воды, ни еды, хотя утром Шельда дала ему только кружку молока. Он выпил все до дна одним глотком и ждал, явно ждал, что ему дадут что-то еще. Но Шельда сделала вид, что больше ничего не надо. Она ничего не сказала, и он попросил. Хотя Тьяден, прямо рядом с ним, плотно поел каши и вчерашнего пирога. Тьяден спросил – а не нужно ли Хёду. Шельда сказала, что даст чуть позже… уже полдень, а она…

Хёд умрет, но не попросит.

Гордость? Он понимает… да, наверняка понимает чувства Шельды к нему. Не может не понимать. Ее ненависть. И гордость не позволяет просить у нее помощи.

Надолго ли его гордости хватит?

И все же, силы он восстанавливает слишком быстро. Для человека, который очнулся два дня назад и больше трех месяцев пролежал без сознания, Хёд удивительно силен. И упрям. Невероятно.

Но издеваться над ним, морить голодом – слишком мелочно.

– Хёд, – зовет она, – принести тебе воды?

– Да, – говорит он. – Спасибо.

Что в нем не так?

Шельда приносит, ставит на табуретку рядом, а он не может взять, не расплескав, потому что от напряжения и усталости трясутся руки. Он пьет так, с табуретки, почти вцепившись в край зубами, придерживая, стараясь не поднимать, стоя на коленях. Да, ему плевать, как это может смотреться со стороны.

И долго сидит потом, собираясь с силами.

– Может быть, принести чего-то еще? – спрашивает Шельда. Ей интересно, что он ответит. Если он попросит, она накормит его.

Хёд поворачивает к ней лицо и, кажется, что долго смотрит. Потом ухмыляется, так самодовольно, что с новой силой вспыхивает злость.

– Не стоит, Шельда. Больше ничего.

Интересно, он знает, как выглядит сейчас? Что правый глаз закрыт мутным бельмом, зрачок неприятно дергается и косит в сторону. Левого глаза нет совсем, пустая открытая глазница, и бровь над ней, и скула – криво скошены, словно продавлены и смяты. Чуть в сторону свернут нос. Косматая черная борода и такие же косматые, торчащие в разные стороны, волосы. Тощий до крайности. Рубашка мешком весит на костлявых плечах, лопатки выпирают даже сквозь рубашку. Только руки огромные… ладони втрое больше, чем у Шельды, пожалуй, стоит Хёду чуть прийти в себя, и силы в таких руках будет достаточно, чтобы свернуть ей шею.

Еще ухмылка… словно чужая на таком лице, невозможная.

Шельда забирает кружку.

А он, стиснув зубы, поднимается. Вот так, держась за табуретку двумя руками, выпрямляя правую ногу. Красный от усилий. Стоит, пытаясь отдышаться.

Потом понемногу, громыхая, сдвигает табуретку в сторону. И чуть сдвигается сам, перетаскивая ногу следом. Сдвигает табуретку снова и, опираясь руками, прыгает вслед за ней. Дышит. Поднимает к Шельде лицо.

Шаг, еще шаг. Пусть так, пусть с табуреткой, безумно медленно, но он нашел способ двигаться.

Довольный. Пот течет по лицу, но он такой довольный.

Подтягивается ближе, неуклюже переворачивается, садится на табуретку, чуть не падая, но удержаться ему удается.

– Как думаешь, Шельда, – говорит он. – Смогу я с этой табуреткой уйти от тебя?

И весело ржет.

– И куда ты пойдешь?

– Мир большой, – говорит он. – Мало ли дорог?

– По снегу, босиком и в одной рубашке? – говорит она.

– Это все ерунда, – говорит он. – Я и по снегу могу.

Так уверенно, что даже сомнений не остается.

– Ты никуда не уйдешь, – говорит она.

Хочет не так, а спокойней, мягче, но выходит почти зло. Угроза выходит.