Лысый, поняв, что этот парень слышал его утренний разговор и, покраснев, как рак, заорал:

– Вооооон! Я милицию вызову за такие слова… воон! Алла Наумовна, отдайте ему его филькины грамоты и пускай убирается к чертям собачьим.

Чёрная сунула Пашке его документы и он, не успев опомниться, оказался в прихожке. Там все слышали крик Лысого и громко заругали Пашку:

– Что, не прошла халява на этот раз? А то всем раздавать инвалидности – так и не хватит настоящим больным.

– Да пошли вы все! – Пашка хлопнул дверью и выскочил на улицу.

* * *

На улице шёл дождь. Отойдя метров пятьсот, он поднял голову, и дождь мягким душем пролился на него, освежая и остужая разгорячённое лицо. «Да что же я, как слабак? Что, не проживу без этой подачки? Может, куда подкалымить подамся, может, кому что на тракторе помогу. А голова… голова пройдёт. Говорил же мне кореш, что постепенно ко всему человек привыкает, вот и к этому привыкну».

Пашка остановился возле урны, посмотрел по сторонам и, удовлетворенный, аккуратно положил папку в неё. Постояв несколько секунд,

поднял ногу и с остервенением забил её ногой на самое дно урны, не просто, а приговаривая: «Кто инвалид, а?.. Кто инвалид?.. Выкусите…»

Устав, он ещё раз посмотрел на смятую грязную папку и, вздохнув, улыбаясь, пошёл на остановку.

P.S.

Он приехал домой и стал работать с ещё большим остервенением, чем раньше. За это ему дали новый трактор «Беларусь». А через два года, вспахивая поля под озимые, он почувствовал себя плохо. Хотел остановиться, но не успел. В голове что-то оглушительно лопнуло, и красный туман застил глаза…

Когда в поле привезли обед, то увидели трактор, упёртый в околке в огромную берёзу. Колеса прокопали глубокие ямы, и трактор уже висел на мосту. В кабине на руле лицом лежал Пашка, сжимая рукой рычаг скоростей.

2007г.

Кормилец

Семён Ветлужанин торопился домой! Он вскидывал, как цапля, ноги, обутые в высокие резиновые сапоги, пытаясь не споткнуться и не упасть лицом в грязь, липко мерцающую даже в кромешной темноте. А шёл он домой с праздника, какой каждый год по окончании уборочной организовывал в их совхозе председатель.

В этом году Семён первый раз, по причине своей молодости, работал разнорабочим на зерноэлеваторе, в народе – сушилке! За месяц работы получил серьёзные, по современным меркам, деньги, несколько (семь!) центнеров пшеницы и, совсем неожиданно, уже на самом празднике – премию! Хитрый председатель, чтобы не ссорить народ, сумму премий не озвучивал, и счастливчики, засунув конверты в карманы, все как один мучились, надеясь на большее…

Семён или, как его называли почти все в деревне, Сёмка, не выдержал первый и, наскоро поев за общим длинным столом, убежал.

– Что толку сидеть? – решил он про себя, – водку всё одно не пью, а хор слушать и подавно не стоит – одно и то же каждый праздник.

Но он лукавил, оправдывая себя перед самим собой и даже немного смущаясь этим. И если бы кто, заметив, окликнул его во время побега, он, конечно, бы не ушёл! Но… не заметили. И Сёмка торопился по тёмной, совсем промокшей за день первого осеннего дождя улице домой, сжимая уже вспотевшей в кармане штанов рукой заветный конверт. Проскочив в калитку, обтопал на начинающейся сразу от ограды бетонной дорожке сапоги от грязи, и разувшись у крыльца под навесом, приостановился на свету под уличной лампочкой. Секунду посомневавшись, вытащил промокший вместе с рукой конверт и торопливо, но аккуратно надорвал его с самого края… С азартным нетерпением расширил указательными пальцами дыру и вытащил три купюры. Сверху была тысячная бумажка…

– Три тысячи, – он неожиданно расстроился, – всего-то…Вот и пожалуйста, размечтался…

Когда он торопился из клуба, то мечтал хотя бы о пяти, поэтому сейчас почувствовал себя словно обворованным! Но нет! Развернув деньги, как игральные карты, веером, на свет, он радостно вскрикнул:

– Хоп!

Средняя купюра была пятитысячная. Значит, всего семь! Так-то… Он, радостно притопнув замёрзшей пяткой о крыльцо, заскочил в дом, предварительно спрятав деньги в уже знакомый им карман!..

* * *

Мать, посмотрев на неожиданно ворвавшегося сына, прихлопнула по бёдрам руками.

– Никак нагулялся? – и, рассмотрев его довольное лицо, добавила: – Али премию председатель сподобил?

Сёмка даже растерялся. Ведь он, пробираясь по грязи домой, уже эту радостную сцену вручения денег отрепетировал…

– На, мам! Вот ещё к тем деньгам доложи, копейка к копейке – глядишь, и перезимуем без хлопот. А летом опять заработаю, чай руки-ноги есть!..

А тут, она словно по глазам прочитала, неинтересно и буднично как-то.

Семён, уже без улыбки, подошёл к столу и положил смятые деньги.

– Вот ещё, правда, премия. За хорошую и ответственную работу, сказали.

Мать крепко и нежно обняла его, а он, уткнувшись ей лицом в грудь, сам того не ожидая, вдруг соврал:

– Ещё сказали, на тот год ждут. Мол, им такие ответственные работники нужны, чтобы работать могли!..

Улыбающаяся мать ещё крепче прижала его голову к груди и поцеловала в макушку:

– Кормилец!

* * *

Отец Семёна ушёл от них четырнадцать лет назад. Был он пришлый из города, попавший в деревню ещё отрабатывающим практику студентом. Познакомившись с Галей, будущей Сёмкиной матерью, он влюбился в неё и, как обещал, вернулся после армии к ней. Ни с кем не советуясь, они скоро поженились, не дождавшись приглашённых на свадьбу родителей жениха. Те сообщили, что не для такого счастья они воспитывали сына, чтобы тот остался в деревне с коровами!

Отец Сёмки остался и первое время кинулся в работу. Но, полуразваленный в девяностые годы прошлого века колхоз поднимался с колен трудно. И очень скоро многие убежали от тяжёлой, почти бесплатной работы в город, за «потерянным кем-то лёгким рублём»! Среди них и отец Сёмки.

Сначала растерянная мать лгала уже совсем всё понимающему и любящему отца сыну всякие небылицы про командировки. Но после почти годового молчания мужа, созналась сыну, что отец где-то потерялся. Сын, вдруг став серьёзным, сжав кулачки, по-взрослому рассудил:

– Я так и знал, мама. Так и знал… но не думай, я вырасту и найду его!

Затем он долго плакал, уткнувшись лицом в маленькие мягкие ладошки, так и уснув в безутешном детском горе. Сама же Галя не спала совсем, но плакала без слёз. Слёз уже не было…

* * *

Утро субботы проснулось серым и грустным. Сёмка давно не спал и неотступно смотрел на жёлтую в детских картинках штору, закрывающую окно уже многие годы. Он точно помнил её из детства, и даже с закрытыми глазами мог указать, где он подрисовал Коту в сапогах очки фломастером, а где надел на Чебурашку и на крокодила Гену коньки. Мать тоже знала эти рисунки и, без зла, выговаривала Сёмке за них:

– Шторы-то хорошие… Плотные и цвет как раз по комнате… они ещё лет пять-десять провисят, если их не трогать!

Сын «раритет» теперь не трогал и даже терялся, когда мать иногда снимала их стирать.

Из кухни через неплотную дверь потянулся вкусный запах завтрака. Парень принюхался.

«Оладушки на простокваше или блинчики на молоке?» – запахи и того и другого были похожи, к тому же он самозабвенно их любил. Особенно со свежей сметанкой! Или с мёдом – золотым и ароматным, или на худой конец со сгущёнкой. Семён радостно потянулся, прохрустев всеми косточками, незамедлительно встал и решил окончательно: «Сегодня ещё в сарае почистить, пока на улице слякоть, а к вечеру баню сладить…»

Он был прост, честен, трудолюбив и бесхитростно наивен, словно древний старик – всё знающий, но и всему верящий!

* * *

Всё-таки это были блины! Сёмка быстро доскочил до сарая, в котором был сделан «почти тёплый туалет», а на обратном пути тщательно, с фырканьем, умылся с головой под длинным, во всю веранду сливом, устроенным из разрезанных на две полосы широких поливочных труб. Вода конца сентября, льющаяся серебряной струёй, была уже стылая, тяжёлая и натурально пахла льдом, который он, пацаном, часто набирал в рот на озере, где играли в хоккей! Наплескавшись и ощущая в теле здоровый озноб, парень заскочил домой и стал обтираться махровым полотенцем, разгоняя по коже бодрящий огонь!