А потом Стелле Борисовне долго пришлось уговаривать продавщицу протянуть ей пару бутылочек через головы очередных, потому что старушки неторопливо, бережно переливали молоко в пузатые пластмассовые бидончики.

Вышла она к машине не через минуту, а через семь. Не вышла, собственно, – пулей вылетела.

Водитель, видя ее аварийное положение, порылся в «бардачке», нашел пару булавок.

– Может, зашпилитесь? – предложил.

– А! – дернула головой Стелла Борисовна. Она вдруг сделалась строгой, деловой. – Едем! Время не терпит.

Из плаща она ловко вывернулась уже в салоне, скомкав, упрятала его в сумочку.

Водитель покосился на стройную фигуру Стеллы Борисовны. Кашлянул:

– Нервная вы какая-то. Все торопитесь.

– Будешь тут торопиться, – невесело усмехнулась она.

– А вы, кстати, кем работаете? – спросил водитель. – Костюмчик на вас, гляжу… как на депутате горсовета.

– Нет. Я лабораторией заведую. В НИИ.

– О-о! Начальство! Так ведь начальство не опаздывает – задерживается.

– Мне нельзя, – сказала Стелла Борисовна. – У меня и так один завелся… борец за свободу творческой личности. И борется, и борется… Да если еще я начну.

– А насчет творчества как? Творит?

– Творит, – вздохнула она. – А потом за него перетворяешь.

– Ну и послали бы его к та… куда подальше.

Стелла Борисовна оживилась:

– Подальше бы хорошо! Только он сам уйдет. И поближе. Давно уже грозится. Заявление в кармане носит. – Она почувствовала вдруг расположение к этому покладистому дядьке. – Представляете: костюм другой надевает – заявление перекладывает. Как проездной билет – всегда при себе. – Она помолчала. – Но ведь он как уйдет, если ему хоть малую зацепку дать. Так дверью на прощанье шарахнет – косяки отвалятся.

– Бывают же такие! – возмутился таксист. – Еще и мужиком называется. Сидит в конторе – протирает штаны.

– Штаны? – переспросила Стелла Борисовна. И повернулась к водителю. – Этот не протрет. Он, знаете… он! – Она, схватившись за голову, по-девчоночьи рассмеялась. Даже слезы на глазах выступили. – Ой, не могу!.. Он подушечку на стул подкладывает. Вышитую. Цветочками! Честное слово! Ему мама вышила… Ну почему цветочками-то? Почему?..

Я вскочил из-за стола.

Все!.. Пропал мой объективный рассказ! Сгорел!.. Дернуло же ее за язык! Убила она мне героя этой подушечкой. Уничтожила. В гнома превратила.

Я и рассердился на нее: ну, нельзя же так! Нечестно!

И тут же рассмеялся вместе с нею. Почему-то я уже не мог ей не верить – этой заполошной, нелепой, симпатичной женщине. Уже чувствовал я к ней влечение – «род недуга».

Какой уж тут, к черту, объективизм!

Я покурил, успокоился и, холодно осознав свой провал, свою полную неспособность к современному письму, решил оставить самодеятельность. Обратился к фольклору.

Считалку вспомнил детскую: «На золотом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной. Кто ты будешь такой?»

Дальше там события развивались следующим образом: кто-то на вопрос «Кто ты такой?» отвечал, допустим, – «Царь». И немедленно слетал с крыльца.

Затем поочередно слетали царевич, королевич, сапожник, король… Оставался один – портной, к примеру. Но оставался не для того, чтобы сидеть на золотом крыльце и пряники кушать. Он водящим становился. Работать должен был: искать попрятавшихся царевичей-королевичей, чтобы кого-то из них вместо себя на золотое крыльцо посадить – то есть работать заставить.

И вот, если в игре какая-то логика существовала и даже, я бы сказал, перекличка с реальной жизнью (хоть ты и царь, а вылезай-ка из кустов да принимайся за дело), то сама считалка еще в детстве меня очень смущала. Ну правда – как они там оказались-то, на одном золотом крыльце: и царь… и портной?

Может, эта считалка и была прообразом такой литературы, когда автор словно бы в кустах? Он, значит, в кустах, а эти сидят рядышком, чай, возможно, пьют, беседуют. Один скажет мысль – очень передовая! Другой ему возразит – тоже крыть нечем.

Автор же из кустов читателям машет: ну-ка, ближе, ребята, ближе! Ну-ка вот, послушайте. А, каково? Мозгуйте, ребята, мозгуйте.

А по-моему, ни черта они там не усидят – перегрызутся. Кто-то кого-то да начнет спихивать. А если замешкаются, я лично всегда готов на помощь прийти – тому, кто мне симпатичнее.

Так что извините, товарищи.

– Нервное переутомление, – определил врач и прописал мне ежевечерние полуторачасовые прогулки перед сном.

Я представил себе нашу Вторую Глиноземную в эту пору: темные подворотни, забор с проломами вокруг новостройки, фонари, расположенные друг от друга на расстоянии полета стрелы, – и мне стало тоскливо.

– Доктор, – робко сказал я. – А днем нельзя?

– Почему нельзя, – ответил доктор. – Можно и днем. Даже нужно. Пешком на работу, пешком с работы – если не очень далеко… Но перед сном – обязательно…

Вечером, провожая меня на первую прогулку, жена сказала:

– По тротуару не ходи. И от заборов держись подальше. Лучше иди серединой улицы.

– Учи ученого, – буркнул я.

– Закуривать ни с кем не останавливайся, – продолжала жена. – Знаешь эти их приемчики: сначала – дай закурить, а потом – раздевайся. – Она задумалась, припоминая что-то. – Я после войны сразу с одним парнем дружила…

– Ну? – сказал я.

– У него пистолет был – отец с фронта привез. Правда, не стрелял – что-то там заржавело, – но помогал здорово. Подойдет к нему ночью какой-нибудь тип прикурить, а он свою папироску в ствол вставит и протягивает. Представляешь?

– Угу, – хмыкнул я. – Вот и выходила бы за этого ковбоя.

– Тебе все шуточки! – обиделась жена.

– Какие, к черту, шуточки! – мрачно сказал я, запихивая в карман гаечный ключ. – Шуточки…

На улице было темно и пустынно. Хотя кое-какая жизнь и пульсировала, судя по доносившимся звукам. Звуки эти, однако, были неутешительные. Возле забора стройки кто-то со скрипом выворачивал доску. Неизвестно, для какой цели. Может, вооружался. Где-то впереди противными голосами пели неразборчивую песню с леденящим душу припевом: «Стра-а-ашно, аж жуть!»

Я шел серединой дороги, от фонаря до фонаря. Самые темные отрезки перебегал рысью, хватаясь за бухающее сердце.

…Бандит вышел из-за угла пивного ларька. Здоровенный детина с квадратными плечами.

– Эй, гражданин! – хриплым голосом сказал он. – Прикурить не найдется?

«Вот оно!» – ахнул я, и правая рука мгновенно онемела.

Теперь, если бы даже у меня был не гаечный ключ, а пистолет, как у того жениного ухажера, я бы не смог им воспользоваться.

Левой рукой я кое-как вытащил зажигалку и начал безуспешно щелкать ею – рука позорно дрожала, огонь не высекался.

– Что ты трясешься, будто кур воровал, – неодобрительно сказал детина. – Дай-ка сюда.

Он отнял у меня зажигалку и с первой попытки добыл огонь.

И тут я увидел на рукаве у него красную повязку.

– Господи! – воскликнул я. – Так вы дружинник?! Я-то думал…

– А ты думал – мазурик, – усмехнулся он. – Правильно думал.

У меня подсеклись ноги.

– Правильно опасался, земляк, – пыхнул он сигареткой. – Здесь этой шпаны, как мусора. Запросто могут и раздеть, и ухайдакать.

Тут я окончательно убедился, что он не бандит, и правая рука сама собой оживела.

– Пусть попробуют, – храбро выпрямился я. – Пусть только сунутся. А вот этого они не нюхали? – И я показал ему гаечный ключ.

– Выбрось! – строго сказал он. – Приравнивается к холодному оружию. Срок получишь.

– Извините, – хихикнул я. – Вы же дружинник. Не учел…

Дальше мы пошли вместе. Я больше не вздрагивал и не оглядывался. А чего мне было бояться рядом с дружинником?

– Ты, собственно, какого лешего по ночам блукаешь? – спросил он.

– Гуляю, – признался я. – По рекомендации врача. Полтора часика ежедневно. Перед сном.