Я пытаюсь понять, с чего всё началось. Что стало отправной точкой, что стало началом. Может быть та квартира, на которую тебя приглашали, без меня, где ты почувствовал себя свободным. Свободным – от меня? Квартира, где тебя опоили красным чаем, или вином, где ты спал на матрасах, где было всё то, о чем я не знаю. А может быть не было никогда? Я пытаюсь понять, что стало концом. Что в этой стране чудес так увлекло тебя, что позволило тебе забыть. Мои руки помнят тебя, они помнят все обещания, руки не могут лгать. Ты лгал мне, много и со вкусом, дурачил меня, водил меня за нос, пускал прах от наших обещаний, прямо в мои красивые глаза неясного цвета. Тик-так. Змея заглотила свой хвост, она давится им, но никогда не выплевывает. Я знаю это, потому что это известно Ему. Тик-так. Это уже случилось, это уже не изменить. Почему тогда я сижу в этой темной комнате, почему мне так плохо. Зачем я пытаюсь понять, что стало началом конца, что это даст мне – запутанному, запуганному, уже не такому уверенному в собственных силах, как прежде. Этого уже не изменить. Что-то случилось тогда – и я не могу понять, что именно. Сколько бы ты не лгал, сколько бы не сочинял этих сказок о верности мне и нашему делу, твои руки всегда говорили обратное. Сейчас я могу это понять. Тогда – нет. Руки это не слова, это не обещания. Слова и обещания были червивыми, как те яблоки, что опадали осенью на дороге к твоему дому, мимо детского сада, вдоль ограждения, железного забора наших пустых надежд. Однажды я переберусь через этот забор, опущусь на дно каменного бассейна, хладной дыры в земле, выложенной мрамором, нет, лишь грязным кирпичом. Однажды, когда будет идти дождь, а небо будет чёрным, как твое сердце. Молнии будут сверкать, над тяжелыми тучами будет носиться вперед и вдаль колесница, звуки её массивных колес грохочут так яростно, как стучит мое сердце в эти минуты. Ветер будет срывать с людей шляпы, ветер будет впиваться в мои глазницы, я буду плакать, и это будет то, о чем я так безутешно просил – час расплаты. Ливень смывает мои контактные линзы, вымывает их прямо из глаз, сдирает с глазных яблок, тех самых яблок, в которые ты смотрел в упор – и лгал, лгал о том, что никому не удастся нас разлучить. Видимо, мне так и не суждено узнать, кому же всё-таки удалось, узнать имя этого человека. Его не должно было существовать, ты ведь клялся, что никто, кроме нас. Никто, кроме нас. Эта сказка должна была быть вечной. Тик-так. Время уже подходит, ты чувствуешь, как оно дышит тебе в спину, ветерком расползается по позвонкам. Тех самых яблок, так похожих на мятую зеленоватую кашицу у твоего дома, у того самого забора, что отделяет территорию детского сада, с той самой лужайкой и тем самым бассейном, на который я смотрю, смотрю и не могу отвести своего взгляда, когда иду к тебе, 31 декабря, тогда еще не зная, что твои слова выставят меня вон, заставят уйти, и встретить новый год вдали от этих глаз, от этих глазных яблок, тех самых… Тогда еще не зная, что все эти обещания – ложь, бессилие и самообман. Тем самым бассейном, от которого я не мог отвести взгляд, в тот момент, когда мне приходит в голову идея встретить там наступление нового года, нового цикла, только ты и я, только с тобой, не смотря на все разногласия, на все обиды и подозрения. Тогда мне пришла в голову эта идея, тогда я считал, что всё поправимо. Я верил в это, свято, как верят христиане, что обретут спасение, и то, что их бог – единственный, а все остальные боги – ложные. Я верил. Тик-так. Яблоки уже опали, они на земле. Дождь прошел, но земля всё помнит. Ветер подмел пол, но земля всё помнит. Здесь прошли ноги сотен людей, но земля всё помнит. Земля стонет, земля плачет, сцепив зубы, но помнит. Здесь само время прошлось, почти ничего не оставив, здесь выпал снег, и следы от яблок давно истлели, затерялись где-то в ткани мироздания. И теперь здесь пройду я. Чтобы спуститься в этот бассейн – то, чего не удалось нам тогда, то, что удастся мне одному, в день, когда небо будет чёрным, как твое сердце. Чтобы на дне этого бассейна встретить свой конец. Тик-так. А потом всё повторится снова.

Не могу вспомнить точно, какие первые слова я произнес после того, как очнулся после своей смерти и обнаружил, что нахожусь всё в том же теле, в той же реальности – но скорее всего это было что-то наподобие «да твою ж…»

Тот раз был моим первым. Как и полагается первому разу, это была полнейшая глупость. Даже не могу вспомнить, о чем я тогда думал. Помню только, что мне было ненавистно это тело, я хотел избавиться от него. Избавиться от себя. Я ощущал ненависть к себе, неприятие себя – на физическом уровне, на уровне нервных окончаний и не менее нервных начал. Всё внутри меня вопило о неприятии и отрешении. Я ощущал себя запертым, замурованным в этой оболочке, в этой камере для пыток, душевных и моральных терзаний. Ощущал себя уродом. Грязным. Порочным. Я хотел освободиться. Не знаю, почему я думал, что это поможет, что я смогу. У меня не было достоверной информации, не было никаких гарантий, да никто гарантий и не даст. Единственным выходом было попробовать всё самому, узнать всё экспериментальным путем, проверить на практике. Сомнительная затея без права на ошибку. Перерождение или полный провал, забвение, вечность, небытие. Я так хотел стать чем-то другим. Сколько причин нужно взрослому человеку, чтобы покончить с собой? Три? Пять? Семь? Так или иначе, это оказалось полной чушью. Никакого перерождения не последовало. Не могу вспомнить точно, какие первые слова я произнес после того, как очнулся после своей смерти и обнаружил, что нахожусь всё в том же теле, в той же реальности – но скорее всего это было что-то наподобие «да твою ж…» Этого не должно было случиться, я предусмотрел все варианты, однако по какой-то счастливой случайности, вероятность которой была крайне мала, менее одного процента, меня вытащили. Я называю эту случайность счастливой лишь потому, что иначе мне не удалось бы встретить тебя. Узнать тебя. Быть причастным к тебе, хоть и не так долго, как мне хотелось бы. Очень хотелось бы. Но ты ставишь табу. Табу на меня. Теперь я где-то на периферии твоего взора, где-то на окраине разума. Мой первый раз был полнейшей глупостью. Ненужной, неосознанной. Второй же…

Не могу вспомнить точно, о чем я подумал после того, как очнулся после своей второй смерти и обнаружил, что нахожусь всё в том же теле, в той же реальности – но скорее всего это было что-то наподобие «о нет» или «опять» или «только не здесь». Ничего конкретного сказать я не мог – в мое горло как раз всовывали шланг для промывки желудка. На случай, если захотите попробовать – удовольствие чуть ниже среднего. Ладно, намного, намного ниже. Если добавить к этому то, что теперь я не мог назвать факт произошедшего «счастливой» случайностью, ведь мне предстояло жить в одном мире с тобой – новым тобой, которому я безразличен, а счастья в этом, согласитесь, мало, можно сказать, что я был на грани отчаяния и безысходности. Тик-так. В голове только шум, это только лишь шум. Закрывай глаза, мы разберемся с этим потом. Женщина в белом халате зачерпывает черпаком холодную воду, и вливает её в трубку. Через секунду этот черпак воды уже в моем желудке – целиком и полностью. Еще через секунду – он фонтаном бьет из моего обессиленного горла. Да, это больно и унизительно. Унизительно и больно.

Ты научил меня тому, что иногда одной лишь любви недостаточно. Порой нужно что-то большее. Самопожертвование? Убеждение или убежденность? Мою первую смерть ты не застал, оно и к лучшему. Я был ещё так юн, так глуп. Это было бессмысленное самопожертвование, без цели и направления, без глаз, устремленных в фатум. Я жалею о том, что произошло тогда. Я был куском мрамора, я был глыбой, я был скалой. Холодным куском горной породы, вытесанной мокрыми брызгами океана жизни в нечто человекоподобное. Я глыба. Я никогда не заплачу. Я создан иначе, создан по другому образу, другому подобию. Я жалею о том, что произошло тогда. Я хотел переродиться в нечто иное, мое тело и мой разум были мне ненавистны. Мою вторую смерть ты даже не заметил, не принял всерьез. А ведь она должна была стать жертвой. Я должен был стать жертвой, нашему костру, я должен был стать сухими дровами. Но мое падение в этот костер было проигнорировано тобой. Негнущимися руками ты вытащил меня из костра, отряхнул от пыли и гари, бросил на землю. И ушел. Равнодушно и беспощадно. А я лежал один, в копоти и саже, и ветви мои болели. По ветвям струился сок, но это был отравленный сок, это был яд. И когда мои веки сомкнулись, не выдержав этой невыносимой тяжести…