Война приводит в действие самые разные силы и интересы. И если ее ход не совпадает с предварительными планами, а так бывает чаще всего, то события неизбежно движутся по траектории, не совпадающей с первоначальными расчетами политиков и военных. Первая мировая война, возникнув, в частности, из-за неразрешимых дипломатическим путем противоречий на Балканах, актуализировала ключевой для Центральной Европы польский вопрос, который никто из участников разделов Речи Посполитой не собирался поднимать. Как писал Бетман-Гольвег, «польский вопрос оставался без движения так долго, как долго взаимоотношения трех империй не изменились коренным образом. Только кончившаяся ничьей война могла сохранить прежнее положение вещей. Любое иное решение вело к реализации польских освободительных стремлений за счет того государства, которое проиграло войну. Не политическая спекуляция, а сам факт войны поставил польский вопрос <…> Теоретически, лучше всего было бы оставить эту проблему без решения на всем протяжении войны. Однако с того момента, когда война не была прервана в одной из начальных фаз, не позже первых месяцев 1915 г., не могло быть и речи о partie remise»[15] (об отсрочке. – Г.М.).
Аналогичным образом оценивал судьбу польского вопроса австро-венгерский министр иностранных дел граф Стефан Буриан: «С началом войны, когда столкнулись все европейские интересы, ни одна мысль не была посвящена Польше. Ведь ни одно из трех участвовавших в разделах государств не испытывало ни желания, ни необходимости затрагивать польский вопрос»[16].
«Вторжению» национального вопроса в область реальной международной политики, а затем и международного права способствовали многие обстоятельства: приобретение войной затяжного характера, возрастание роли в ней не только действующих армий, но и тыла, необходимость собственной консолидации и деморализации вражеских государств[17], желание правительств оправдаться за втягивание своих стран в самую жестокую и кровопролитную в истории бойню. Выход виделся в формулировании и активной пропаганде «идеальных», «высоких» мотивов продолжения вооруженного конфликта до победного конца. Как писал Ллойд Джордж, «ни в одной стране народ не желал нести страшные все возрастающие жертвы и тяжелое бремя только для того, чтобы расширить границы империи или покарать нарушителей мира»[18].
Активная, глобальная по масштабам пропаганда, обрушенная воюющими государствами на вражеские армии и гражданское население, а также нейтральные страны, и стала одной из отличительных особенностей Первой мировой войны. В ход пускались самые разнообразные аргументы, если только они обещали хоть немного ослабить врага.
В арсенал основных аргументов Антанты в пользу продолжения войны до полной победы постепенно вошло утверждение, что она ведется демократиями с грубым германским милитаризмом за обеспечение всем угнетенным нациям Европы права на самоопределение и независимое существование. Тем самым в пропагандистский оборот было включено положение, активно популяризировавшееся в предшествующие годы и десятилетия либералами, социалистами и пацифистами в качестве высокоморального и эффективного средства предупреждения международных конфликтов и войн.
Обдумывание и взвешивание государственными деятелями Антанты и Центральных держав возможных выгод и угроз, связанных с использованием в пропаганде положения о праве наций на самоопределение потребовало немалого времени. Если говорить об Антанте, то применению ею этого лозунга мешала прежде всего Россия, руководство которой не делало решительных шагов в польском вопросе. Министр Сазонов в 1914–1916 гг. не раз убеждал Николая II лично пообещать полякам объединить все их земли в составе Российской империи на правах широкой внутренней автономии и даже встречал у последнего определенное понимание[19]. Но публичных выступлений императора по этому вопросу до конца 1916 г. не было. А российский премьер И. Л. Горемыкин 1 августа 1915 г. в Государственной думе всего лишь подтвердил обещание, данное полякам в воззвании Николая Николаевича, указав при этом, что перемены будут произведены только после победы России в войне[20]. Да и для правительства Великобритании, имевшего дело с острейшей ирландской проблемой, увлечение лозунгом о праве наций на самоопределение представлялось опасным.
После оставления русскими войсками Царства Польского и постепенного угасания надежд на близкую победу международная атмосфера вокруг польского вопроса стала постепенно меняться в благоприятном для поляков направлении. Уже в январе-феврале 1916 г. британские политики в ходе переговоров с полковником Э. Хаузом, доверенным лицом президента США В. Вильсона, обговаривали вопрос о будущем государственном статусе Польши[21]. Но этот разговор не следует трактовать как свидетельство перелома в сознании англичан. Польский вопрос, так или иначе присутствовавший в европейской политике все время с момента разделов Речи Посполитой, трактовался ими не как составная часть общей проблемы судьбы угнетенных народов Европы, а как совершенно самостоятельный, изолированный, имеющий не столько политический, сколько моральный характер. Раздел Польши – это несправедливость в отношении государственного европейского народа, и ее следует исправить или смягчить, объединив всех поляков в границах России. А обращение к указанному вопросу Хауза могло объясняться заинтересованностью Вильсона в голосах американского электората польского происхождения на осенних президентских выборах в США.
Все имеющиеся в распоряжении исследователей факты свидетельствуют об отсутствии у Антанты еще в первой половине 1916 г. целостного понимания проблемы угнетенных европейских народов. Так, Н. Пашич, поднимая вопрос о судьбах южных славян Австро-Венгрии во время поездки по союзным столицам в марте-апреле 1916 г., использовал те же аргументы «об освобождении соплеменников», которые содержались в уже упоминавшейся Нишской декларации. А необходимость сохранения Македонии за Сербией он обосновывал общностью их истории, т. е. аргументом, вытекающим, скорее, из французского понимания нации[22]. Никаких ссылок на право наций на самоопределение в его высказываниях не было.
Как сугубо частный входил в мировую политику чешский вопрос. Именно к 1916 г. относятся первые успехи чешских эмигрантов в налаживании официальных контактов с государственными деятелями Франции и Англии. 3 февраля 1916 г. французский премьер Аристид Бриан принял Т. Г. Масарика и выслушал его мнение относительно будущего переустройства Европы, в том числе расчленения Австро-Венгрии. Самым важным итогом встречи было официальное сообщение о ней в прессе. Эта беседа получила благоприятный отклик и в Лондоне[23]. Но каких-либо практических шагов в решении чешского национального вопроса в то время французами предпринято не было.
О возрастании интереса англичан к вопросу о праве наций на самоопределение свидетельствует, на первый взгляд, подготовка осенью 1916 г. британским МИД меморандума о предполагаемом территориальном переустройстве Европы на основе «национального принципа»[24]. Но этот документ не был тогда рассмотрен кабинетом, и его можно трактовать, скорее, как один из вариантов возможного развития событий. И все же важен сам факт комплексной проработки идеи территориально-государственного переустройства Центральной и Юго-Восточной Европы с учетом национального принципа.
Руководители Центральных держав в 1916 г. продвинулись в использовании национального вопроса в интересах военного успеха дальше Антанты. Они также воспринимали его не комплексно, а как сумму отдельных, частных, проблем: польской, украинской, финской, литовской, латвийской, эстонской, ирландской, фламандской. Принципиальное значение в этом перечне Берлин и Вена придавали польской проблеме, имевшей для них не только международное, но и внутреннее звучание. По словам И. Буриана, необходимость заняться польским вопросом в политическом плане появилась примерно в середине 1915 г., а в августе того же года этой теме было уделено серьезное внимание в его переговорах с Т. Бетман-Гольвегом в Берлине. Вопрос о какой-либо независимости только что оккупированного армиями Центральных держав Царства Польского в беседе не возникал, поскольку Польша, по словам венского министра, «была плодом войны, распоряжение ею по праву завоевателя принадлежало обеим державам, которые должны были заботиться о будущей безопасности на востоке и о благе освобожденных территорий <…>. О том, чтобы сделать Царство Польское самостоятельным государством пока что не было речи из-за опасения, чтобы оно, еще недостаточно окрепшее, не стало объектом разнообразных влияний или же рассадником ирреденты, грозящей внутренней безопасности Австрии и Пруссии»[25]. Вместе с тем участники переговоров сочли, что русская Польша не может трактоваться просто как временно оккупированная территория и что ее судьбой они займутся еще в ходе войны. Особый статус бывшего Царства Польского проявился в том, что оно не осталось под управлением германского и австро-венгерского командований, а было разделено на две генеральные губернии, подчинявшиеся соответственно Берлину и Вене.
