Однако обратим внимание читателей, что применительно к нашим предкам акция по выселению отличалась и масштабностью, и противоречивостью. Взять хотя бы то, что поначалу, как явствует из приведённых выше постановлений Совнаркома СССР и ЦК ВКП(б), а затем Совнаркома СССР, предписывалось очистить от них только пограничные районы, а месяц с небольшим спустя – уже всю территорию Дальневосточного края. Но парадоксально не только это.

Для партийно-советских и иных исполнительных органов на местах, не говоря уже о простом населении, директива от 21 августа 1937 года была как снег на голову летним днём. И неожиданность столь жёсткой меры, и менявшиеся на ходу планы, и ужасная спешка с погрузкой и отправкой эшелонов (даже вопрос, куда направить очередной состав, нередко решался, когда поезд был уже в пути), и целый ряд постановлений Совнаркома и правительственных учреждений по этому вопросу, очень похожих на лихорадочное латание организационных дыр, и неготовность к приёму спецпереселенцев в местах назначения свидетельствуют не в пользу версии о давно задуманном и тщательно спланированном беззаконии. Наоборот, всё говорит о том, что акция проводилась спонтанно.

Судите сами. Постановление Совнаркома СССР № 1527-349сс «О порядке расчётов с переселяемыми в Казахскую и Узбекскую ССР корейцами» было принято лишь 5 сентября 1937 года, то есть спустя аж две недели после объединённого постановления СНК СССР и ЦК ВКП(б) «О выселении корейского населения пограничных районов Дальневосточного края». Через три дня, 8 сентября, издаётся новое постановление СНК за № 1539-345сс, которым исправляют явное упущение и в дополнение к № 1527-349сс устанавливают порядок расчёта с «забытыми» категориями корейцев – рабочими и служащими учреждений и предприятий. Ещё через три дня, 11 сентября, Совнарком принимает очередное постановление за № 1571-356сс – «О смете расходов по переселению корейцев из ДВК», через две с лишним недели, 28 сентября, за № 1647-377сс – «О выселении корейцев с территории Дальневосточного края», 1 октября за № 1698-378сс – «О позаимствовании из мобзапаса воинских кухонь для формирования корейских эшелонов», 7 октября того же года за № 1772-388 – «О смете расходов по переселению второй очереди корейцев из Дальневосточного края». За 32 дня девять правительственных постановлений по одному и тому же поводу! Почему же заранее всё не продумали, если давно планировали депортацию, ведь можно было обойтись одним–двумя директивными актами? А вот другая информация к размышлению о том же – строка из донесения начальника войск КПВО НКВД ДВК Соколова начальнику УНКВД по ДВК Люшкову: «Подготовительная и массовая разъяснительная работа по предстоящему выселению корейского населения развернулась в районах первой очереди с 1 сентября 1937 года», то есть аж через десять дней. Опять вопрос: почему с таким опозданием?

Но больше всего вызывает недоумение главный аргумент выселения – «В целях пресечения проникновения японского шпионажа в Дальневосточный край». Он означал, что на всех тамошних жителей с характерным разрезом глаз, включая новорожденных, чохом навешивался ярлык пособников разведслужбы заморской страны, населённой людьми с похожим разрезом глаз.

Да, действительно, в царской России компактное проживание корейцев вблизи границы вызывало опасение у некоторых госмужей. Тот же Н. Пржевальский сетовал: «Поселение перешедших к нам корейцев в такой близи от границы есть немалая ошибка… Как ни тяжка была жизнь на родине, но всё-таки с нею связаны для них воспоминания, самые дорогие для каждого человека. Слишком крут был переход к настоящему от прошедшего для того, чтобы они смогли его сразу позабыть и из корейцев сделаться русскими… Близость границы даёт им возможность знать и интересоваться тем, что делается на родине, даже самый вид родных гор, сияющих вдали за берегами Туманги, всё это сильно напоминает им о былом и устраняет возможность всякого активного влияния с нашей стороны». Особенно непримирим был тут приморский военный губернатор П. Унтербергер: «Корейцы, проживающие на нашей территории более 30 лет, выяснили нам непригодность их как колонизационного элемента в тех частях Приморской области, где, как, например, в Южно-Уссурийском крае, нам важно иметь коренное русское население для оплота и противовеса мирному нашествию к нам жёлтой расы и как опору нашего военного и морского могущества на берегах Тихого океана».

Если царская администрация до конца ХIХ века относилась к беженцам из Кореи терпимо, а порой даже благожелательно, то в последующем противодействовала их притоку и оседлости, а тех, кто уже обосновался в России, пыталась заставить уехать назад. Но тщетно. Так, пограничный комиссар князь Трубецкой по поручению своего начальства и в присутствии выборного представителя переселенцев провёл переговоры с корейской пограничной властью о принятии ею репатриантов и оказании им помощи. Заручившись согласием своих «коллег», Трубецкой отправился в деревню Тизинхе и, сообщив о результатах «саммита», потребовал от тамошних жителей непременно вернуться в свою страну. Корейцы, недолго посовещавшись, решительно объявили, что они готовы терпеть какие угодно лишения в России, но назад не поедут, потому что их ожидает там неминуемая смерть.

Конечно, тесное соседство с «японизированной» Кореей не могло не вызывать озабоченности и у советской власти на Дальнем Востоке, особенно в первые её годы. Пролетарский интернационализм – да, классовая солидарность – безусловно, но и фактор «национального родства» нельзя было игнорировать, прежде всего потому, что приграничная территория стала пристанищем огромного числа корейцев с японским гражданством (выше мы отмечали, что после того, как полуостров был колонизирован, жители его автоматически превратились в подданных императора островной страны). Без сомнения, прежде всего к ним относился пункт 5 совместного постановления Совнаркома СССР и ЦК ВКП(б) «О выселении корейского населения пограничных районов Дальневосточного края»: «Не чинить препятствий переселяемым корейцам к выезду, при желании, заграницу, допуская упрощенный порядок перехода границы».

Однако возвращаться на родину под иноземный гнёт, а то и угодить в тюрьму или даже на эшафот абсолютному большинству корейцев-иностранцев, конечно, было не с руки, тем более что значительную их часть составляли политические эмигранты – борцы за освобождение Кореи от ига Японии. Но и гражданами СССР по разным причинам они ещё не стали. По данным переписи 1923 года, только в Уссурийском крае таких было 72 258 человек, тогда как лиц с российскими паспортами насчитывалось в два с лишним раза меньше – 34 559. После принятия в 1924 году Закона о советском гражданстве положение стало выправляться, и к 1937 году, надо полагать, соотношение изменилось в пользу вторых, но всё же корейцев со статусом подданных Японии оставалось ещё огромное число. Иммигранты хотя и являлись в массе своей беженцами от самурайского ига и, следовательно, непримиримыми противниками того режима, всё же де-юре значились гражданами другого государства. Это сильно осложняло отношения Советского Союза с Японией. Ситуацию постоянно использовала противная сторона, чтобы выдвигать различного рода претензии, в том числе и территориальные. Обстановка постоянно балансировала на грани взрывоопасной.

Пожалуй, это обстоятельство во многом и стало роковым в судьбе наших предков, дало аргументы тем силам, которые радели за силовое решение проблемы. Скорее всего, на этапе обсуждения речь не могла не идти и о выселении, и о переселении. Под первую категорию подпадали корейцы японского подданства, а вот к корейцам – гражданам СССР относилось второе. Тут конкретно и следовало разбираться. Понятно, это была объёмная и кропотливая, то бишь чёрная, работа, требующая большого усердия и значительного времени. Так что чиновникам было куда предпочтительнее не развязывать, а рубить гордиев узел, стричь всех под одну гребёнку, что и происходило сплошь и рядом. Надо признать: подталкивали к тому и «партизанские» выходки корейцев, и их прежняя социальная неоднородность, чреватая не всегда однозначным отношением к новой – советской – жизни. Тем не менее огульный подход вызывал протест у населения. Например, жители города Охи Цой Хун и Огай Хен открыто высказали властям свое возмущение: «Не все корейцы шпионы, диверсанты, есть преданные советской власти люди, поэтому и в переселении нужен индивидуальный подход к людям».