Такой образ жизни не способствовал здоровью, на которое я пока не жаловался, но нервная система, в конце концов, дала трещину. Трещина пустила течь, которая первое время не настораживала, даже, наоборот, забавляла, так как в этом состоянии прощупывалось нечто наркотическое.

Например, если я ночевал у Матильды, то спал на диване. Я не переношу спальных комнат, особенно если кровать, типа, bateau (лодка), которую Матильда обожала, высокий матрас, подушка такая, что положишь на неё голову и задохнёшься во сне. А окна (как это принято у многих французов) не только плотно зашториваются, но ещё и заставлены ставнями. Я страдаю клаустрофобией, у меня сразу возникает ощущение, что меня закрыли в гробу, и завтрашнего дня уже не будет. Так что я спал на диване.

Я просыпался, например, утром, днём или вечером и, в то время как глаза уже различали предметы, мозги ещё были затуманены. Несмотря на странность ощущения, оно было приятным. Я мог, полностью открыв глаза, проснуться или опять погрузиться в сон. Грань двух состояний выскальзывала из-под меня, как пузырь с водой. Одной ногой, если так можно выразиться, я стоял ещё во сне, а другой уже шагал в мир чувственной реальности. Я проверял на собственном опыте положение о том, что младенец видит мир по законам оптики, вверх ногами. Только сознание заставляет нас ставить видимое с головы на ноги, небо получается наверху, а земле – внизу. Зачем это надо – не понятно, потому что не важно, как писать буквы, значение ведь от этого не меняется.

Находясь в пограничном состоянии, я с ним играл. Глаза были открыты, а мозги ещё затуманены сном, так что, когда я открывал глаза, шкаф, например, который находился в ногах дивана, клонился в сторону и потихоньку заваливался. Когда я врубал больше сознания, наводил резкость и яснее просыпался, то шкаф вставал на место. Потом я вновь прикрывал глаза, не закрывая их полностью, и опять возвращался в сон, погружаясь в него немного глубже, но не настолько, чтобы совсем потерять ясность. Тогда шкаф, чуть размываясь, заново начинал заваливаться. Я испытывал эту возможность, пытаясь наклонить шкаф как можно ниже. Однако мне ни разу не удалось положить его полностью, чтобы он оказался в горизонтальном положении. Не говоря уже о том, чтобы совсем перевернуть его вверх тормашками.

Сначала я просто не любил спать. Армия погубила слишком много времени, и теперь мне казалось, что его не хватает. Тем более, не было времени на сон, который, в моём представлении, был равен смерти. Позднее я просто перестал спать. А когда осознавал, что это необходимо, что прозрачные видения начинают наслаиваться на реальность и уже трудно сказать, где заканчиваются одно и начинается другое, и я вот-вот упаду на асфальт, тогда я ложился в саду на два сдвинутых стула или, прислонившись к стеклу вагона метро, закрывал глаза. Мне казалось, что я должен немедленно провалиться в сон, но спать было уже невозможно. Начинались мучения. За рулём тоже тянуло в сон, я боялся врезаться в столб или переехать старуху. Но стоило остановиться, как желание спать пропадало, и мучения возобновлялись. Тогда я открыл снотворные таблетки. Меня ими снабжала Матильда.

По возрасту оставшись в колледже на второй год, Матильда, вместо испанского языка, вынуждена была изучать русский. Её отец и две тёти были врачами, так что, получив бакалавра, она естественным образом записалась на медицинский факультет, но не сдала выпускных экзаменов первого курса. Начав обучение на медфаке заново, она поступила на работу в клинику, потом окончила школу медсестёр, но любовь к русскому языку проснулось вновь, как весенняя лягушка. Матильда окончила Сорбонну, потом прошла курс в дофинском университете на отделении литературного перевода. Она работала в страховой компании и, занимаясь репатриацией, летала по всему миру. Так Матильда оказалась в России, мы познакомились, и, спустя год, поженились (она тоже была склонна к авантюризму).

Матильда была моей семьёй, всем тем, что обыкновенно распространяется на нескольких человек, единственным близким мне человеком до такой степени, что наши интимные отношения, наконец, стали казаться мне почти инцестральными. Всякий раз, переспав с ней, я чувствовал себя странно, словно вступил в связь с сестрой или матерью. Я намеренно избегал пограничных ситуаций, но всё равно, время от времени, в них оказывался. Матильда снабжала меня снотворным и давала лекзомил. Транквилизатор позволял мне, в буквальном смысле, жить спокойно. Иначе (по выражению Ануса) я вечно был какой-то накокаиненный (мой жизненный тонус был всегда слишком высок).

#16/1

Pologne. Solidarité renaît. Explosion de joie, hier à Varsovie ou le syndicat Solidarité a retrouvé une existence légale, après plus de huit ans d’interdiction (Figaro, 18 avril 1989) [30]

Он был тоже похож на жабу, только выглядывающую из аквариума. Через год и он дал дуба. Поговаривали о заговоре, по другим сведениям, страну попросту поразил вирус генсеков, они дохли тихо, как мухи, но исчезали громко и навсегда, как динозавры.

Первого марта того же года, женатый на иностранке (нам в своё время оказывали такую гуманитарную помощь), на попутном ветре грядущих перемен, который всё-таки дунул в нашу сторону, я вылетел из СССР навсегда. Мне как раз исполнилось 25. Это единственный день рождения, который я помню от начала до конца и, видимо, никогда не забуду.

Я не спал ночь, но чтобы не спать ещё неделю, мне не потребовался кокаин, в Париже меня плющило от обыкновенного, я торчал от камня набережной, пятнистых платанов, мартовской бешеной непогодицы и даже мелочи, бряцающей у меня в кармане. У меня вдруг выросли крылья, большие и невидимые, они распахнулись, и я полетел. То, что у полёта было направление, но не было никакой цели, только форсировало кайф. Из СССР я увёз фотографию Девида Боуи, полароид, не позволявший, тем не менее, поймать самое главное, и пишущую машинку. Пограничный мудозвон попросил меня вынуть даже серьгу и никак не мог внять, где я заныкал всё остальное. Он щупал меня, как щупают одноклассницу на выпускном вечере, понимая, что больше не увидишься с ней никогда. Таможенник (думаю) полагал, что в моих кедах подошвы на золотых гвоздях, а в жопе торчит гондон, наполненный героином.

Уехать из страны было немыслимым предприятием, а переход границы приравнивалось к пересечению линии фронта. Можно было слинять только по работе с клеймом на лбу мин нет или постараться убежать самостоятельно. Я (было) зондировал кое-какие варианты, даже продумывал снаряжение, но в Финляндию идти было всё равно, что шагать на Лубянку (по Хельсинскому соглашению финны выдавали перебежчиков), норвежских кордон дико охранялся. Были такие, кто пытался проникнуть в Иран или уплыть в Турцию. Совсем долбанутые мечтали угнать или угоняли самолёт. Угонщиков сажали в тюрьму того государства, где они приземлялись (некоторые недооценивали турецкие тюрьмы, а Полуночный экспресс не шёл в открытом показе). Тех, кого ловили при самовольной попытке порвать нитку, судили по статье измена родине (особо тяжкое преступление) и сажали на срок от десяти до пятнадцати лет. Гражданин СССР рассматривался как социалистическая собственность, кто посмеет обвинить нас в стремлении любыми средствами перестать ей быть? Но обвинителей было множество. Считалось, что раб должен быть верен своим цепям, и его священным долгом было любить эти цепи и с нежностью начищать их до белого блеска. Так что, мне нравилось быть врагом идиотов и мошенников, оккупировавших родную землю. Я не мог считать их соотечественниками, их отечество мне было чужбиной, а эмигрантам лучше жить за границей.

Как только я подал документы на выезд, моего отца сняли в работы. Преувеличением бы было считать, что я его убил, хотя доктор Фрейд обвинил бы меня именно в этом (он объявлял только пожизненные приговоры). Мать (она служила в Интуристе) готова была меня убить, но отец, вопреки опасениям, покинул Кремлёвскую больницу без всякого сожаления. Иллюзий по поводу страны, в которой мы жили, у него не было. Он знал, что, в любом случае, всякому молодому человеку, следовало выйти из семьи, а в СССР семьёй было всё государство, так что эмигрировать оставалось единственной возможностью повзрослеть. Так что отец кивнул. Ему пришлось слишком много испытать в жизни (к тому же папа читал Фрейда).