– Видишь (говорит), дырка в стволе, это в пистолете самое главное, из неё вылетают смертоносные пули (проглотил голубой крендель дыма и лизнул чёрный ствол). Мне пора. Думай быстро.

Так и сказал (клоун умный), думай, говорит, быстро. Всё у Шины должно было делаться на лету, ему не хватало времени – жизнь не вмещалась в назначенные ему сроки, и всё вокруг трещало под напором его энергетического присутствия, как подсевшая в стирке одежда.

– Тролля (говорю) купи!

Я чуть не уссался от смеха, закрыл глаза и на брусничном, под фрак Чичикова фоне увидел, как пересекались искристые чёрточки. Невидимая тяжесть давила на всё вокруг. Я понимал, что сжимаюсь, приобретая, вместе с тем, рельеф, сжимаюсь, становясь пупырчатым карликом.

Стенка вздрогнула, за ней в две октавы зарычали, запели, заулюлюкали (Саломея с партнёром в совокупном порыве дырявили небеса). На церкви напротив долбанули два колокола. В квартире этажом выше проснулся младенец. На ближайшей пожарной каланче (как всякую первую среду месяца, в полдень), завыла сирена.

– Ансамбль, мать честная (Шина положил на ухо ладонь).  Песни и пляски. Истоптав зелёный бархат, вдоль по берегу реки. Ну, и клоповник!

– Париж (говорю – надо же было ему что-то ответить)!

#02/1

Pour avoir dépose une gerbe à la mémoire de Jean Palach, l'écrivain est condamné à neuf mois de prison (Figaro, 21 fevrier 1989) [2].

Улица находилась в Латинском квартале, недалеко от Пантеона. Каждое лето Габриэль уезжала на юг, там у неё был домик, оборудованный из старинной фермы. Не знаю, сколько Габриэль было лет (мне трудно определять возраст женщин за тридцать), думаю, лет сорок с хвостиком. Насколько велик был этот хвостик, трудно сказать. Я познакомился с ней через Эльзу Фингер.

Отправившись с Эльзой на фестиваль, мы остановились у Габриэль. Её ферма была расположена недалеко от города Валенс. В Авиньоне стояла жара, а на ферме у подножия гор, было прохладно душисто и солнечно. Эльза приехала с дочерью (рослой студенткой философского факультета), сразу разделась донага и прыгнула в гранитную квадратную ванну, которая некогда служила пойницей для скота. Как в любом роднике, вода там была ледяная.

Эльза старалась эпатировать меня разными способами. Она была подругой и ровесницей Габриэль, и чтобы я клюнул на такую старуху, она лезла из кожи. Она морщила нос, хохотала, выгибалась, как кошка, курила кокетливо. Она крутила косяки себе и дочери, много пила, рассказывала смешные и любопытные истории, могла попросить меня помочь вставить ей серьги, или вдруг снимала с себя одежду. Не понимал ли я причину, по которой мне была оказана такая честь, или мне попросту претило предположение, что я могу интересовать женщину только по причине свежести моего мяса, не знаю.

В Париже Эльза приглашала меня в рестораны, знакомила с друзьями, оставляла ключи от квартиры, прося поливать на окне цветы. Она брала у меня уроки русского языка, одалживала деньги, не стесняясь, принимала при мне ванну. Но играя в её игры и регулярно с ней видясь, я ни разу не повёлся на её приманки, даже не знаю, почему, видимо, в её поведении не было (трудно сказать) тайны что ли. В желании освободиться от комплексов, Эльза освободилась и от того, что делает женщину желанной. В России я не общался с женщинами такого возраста, но там, честно сказать, не было в её возрасте и таких женщин. Скорее всего, мне всё-таки просто не хотелось быть тем, кому (как бы между прочим) кладут ладонь на коленку.

Стройная темноволосая француженка с матовой кожей и приятными формами, Эльза изящно одевалась, никогда не злоупотребляла ни парфюмерией, ни косметикой, и если даже и красилась, то заметить этого было нельзя. Только губы у неё были всегда напомажены. В поведении же, прикидах и по образу мысли, она была вылитой шестидесятницы. Майские события 68 года, сексуальная революция, противозачаточные средства и аборт, освободившие женщину, анархизм с атеизмом, всё это было плотью Эльзы Фингер. При этом она вовсе не была жестоковыйной феминисткой. В общем, возвратившись домой, я мог, вспоминая её движения или тень между ягодиц, погонять, как говаривал Шина, минут пять шкурку, подрочить с удовольствием (трудно совладать с воображением или соперничать с ним), но так просто, вживую Эльза меня почему-то не возбуждала. Я отчётливо чувствовал, что её это злит, что это её раздражает. Иной раз, она вдруг раскалывалась звонким хохотом, или у неё краснели щёки, тогда Эльза начинала несколько, вроде, задыхаться. В эти минуты она мне почти нравилась, во всяком случае, я тогда не спускал с неё глаз. Эльза заметила это и пару раз попыталась симулировать это состояние, но получилось нелепо. Мне стало стыдно, и я отвернулся.

#03/1

Grâce à la trahison de plusieurs ingénieurs allemands, KGB a réussi à avoir accès aux banques de données du Pentagone, de la Nasa et de Thomson, le constructeur d’Ariane. C’est une grande première dans le monde d’espionnage  (Figaro, 4 mars 1989) [3].

С Северного вокзала мы поехали на Rue Rollin. Появление Килликки в Париже не прошло незамеченным. Татуировка змеи, обвивающей руку, кольца и гвозди, шипы, торчащие из ошейника, рваные колготки, всё привлекало и отталкивало от неё взгляды. Франция – исторически свободное государство, тут давно было позволено то, что в других странах считалось немыслимым. Быть может, ввиду этого развился и её консерватизм. Свобода лишила французов необходимости подвига. Они одеваются со вкусом, но без экстравагантности, предпочитают погасшие цвета, как в одежде, так и во всём остальном. В Париже господствует серый. Может, кто-то намеренно его культивирует, чтобы ярче блистать на его фоне, не знаю, но цвет тут только в аксессуарах. Англичан душило пуританство, и, наконец, они взорвались роком. В США и Канаде уличная публика разнолика и пестра. В Германии можно увидеть араба, который стелет на платформу железнодорожной станции молитвенный коврик. Во Франции это невозможно. Всякое непривычное поведение или вызывающая внешность тут воспринимаются почти как нарушение гражданственности, то личное, что (как и религиозные взгляды) следует держать при себе. Выходишь на улицу, будь любезен, будь, как все, незаметным.

Я надеялся, что Габриэль свалила на юг. Мы вошли, но она была ещё дома. Не могу сказать, чтобы, увидев меня в сопровождении панка, она обрадовалась. В её взгляде зияла брезгливость. Она в секунду отмежёвывалась от меня вместе с моими девками. В этом взгляде выразилась вся её кастовая принадлежность. Студенческая революция, свободная любовь, маоизм, равенство и братство, всё вдруг обесценилось и закрылось в коробку вместе с детскими игрушками. Передо мной стояла выпускница частной религиозной школы, дочь фабриканта с университетским образованием, наследница состояния, которое избавляло от суеты. Габриэль могла сколько угодно ездить в Индию и пасти коз, кормить змей молоком и принимать ЛСД, она всегда останется француженкой, принадлежащей своему кругу, который формировался веками. Моим жестом я отказывался не только от неё, им я вычёркивал себя из её круга, потому был достоин только равнодушия. Я, конечно, рассчитывал на то, что Габриэль, остыв, перестанет смотреть на вещи столь радикально, в ожидании этого я вошёл в квартиру как ни в чём не бывало и поставил на пол мой чемоданчик.

Я видел, что Килл потеет, чтобы казаться независимой и не проявить своих чувств. Оттого она выглядела вызывающей и трогательной. Это наилучшим образом сочеталось с её прикидом. Что Килликки было неловко, было понятно ежу. С большим рюкзаком за плечами, она косолапо переминалась ботинками, подкованными железом. Старина Килл (думаю), вижу, что ты готова к тому, что сейчас тебя выгонят к чёртовой бабушке. Такое случалось (видимо) не впервой. В тайне я пожал ей лапу и, подмигнув, улыбнулся.

– Хочешь (обращаюсь к Габриэль), хочешь, мы уйдём>