Габриэль рассказала историю. Мы замолчали на некоторое время. Я не знал, как сказать, что о такой смерти можно только мечтать. Я, наконец, сказал, что смерть Клода показалась мне прекрасной.

– Смерть прекрасной не бывает (равнодушно прервала меня Габриэль).

После этой трагедии она срезала косу и вынула из рамок, которые висели у неё на стенах парижской квартиры, вставленные туда фотографии, гравюры, рисунки. На вопрос, почему она это сделала, Габриэль ответить не смогла.

После смерти Клода к ней в сарай стала приползать гадюка. Габриэль ставила на землю у поленницы блюдечко с молоком, его змея пила по ночам. Потом гадюка вывела в дровах потомство. Габриэль говорила об этой змее с большой нежностью, многозначительно наделяя её тайными и даже пророческими возможностями. Не знаю, быть может, так оно и было, но проверить истинность этого было нельзя.

Я знал гадюк, они рождаются злыми и остаются такими всю жизнь. Упаси Бог встретить гадюку в ярости, тогда она бросается без разбора. В детстве на Карельском перешейке меня чуть не укусила гадюка, я успел отбросить её полкой, на которую та бросалась потом, как бешеная. Она так шипела, что мурашки бежали по коже. Другую гадюку я собирался поразить на Кавказе, отбивая с этой целью кусок длинной железки. Гадюка каждый день плавала в луже под мостом, а я готовился к сражению с ней, как Георгий Победоносец.

#14/1

Répression sanglante en Georgie. Seize morts et une centaine de blessés selon le bilan official, parmi les manifestants nationalistes (Figaro, 10 avril 1989) [28]

Посоветовал только оставить в машине кошелёк, взять с собой точное количество денег, но Шина отказался. Они просили 200 франков, но можно было договориться и на 150. Я собирался в ожидании съездить ещё в одно место, но Шина попросил подождать. Припарковаться я не смог, поэтому стал просто куролесить по кругу.

Rue Saint-Denis – длинная улица. Как ручеек, она вытекает из рю дё Риволи и течёт, если так выразиться (мысли, скорее, о гонорее, чем о ручье), параллельно бульвару Севастополь. Проститутки стояли, главным образом, в противоположном её конце, со стороны бульвара и ворот Сан-Дёни. Улицу Блондель описывал ещё Газданов (думаю) не только он. Там давно не было публичного дома, «адрес (которого) знали тысячи людей во всех концах мира, в Мельбурне и в Сан-Франциско, в Москве и в Рио де Жанейро, в Токио и в Вашингтоне». Там уже ничего не было. Её нельзя было даже назвать остатками былой роскоши. Она напоминала то, что остаётся после праздника в помойном ведре. Но некоторым остатки и сладки.

На рю Блондель башляли чудовища в шубах. Они фундаментально так фигурировали там, как в краеведческом музее, не хватало только постамента с табличкой: парижская проститутка четвёртой и пятой республик, проходной билет столько-то, инвалиды и пенсионеры обслуживаются вне очереди, детям дошкольного возраста вход бесплатный. Знакомые нергитянки, которых я брал время от времени, топтались, чаще всего, на улице Сант-Аполлин, в переулках  д’Абукир, рю Шенье и Saint Foy. Одну из таких подруг звали Кифà.

Это всё были улицы оптовых торговцев, сефардов и арабов. На перекрёстке рю Сан-Дёни и рю д’Александри, как часы, караулили молодые африканки. На перекрёстке Сан-Дёни и рю дю Кэр тусовались индийские мальчики, готовые на любую услугу. Их глаза были настолько порочны, что ни одна из работающих тут женщин не могла бы с ними сравниться. Маленькая улочка Геран-Буассо была так густо обоссана, что ей воняло даже на рю дё Тюрбиго. На следующей улице, дю Понсо, видимо, со времён Парижской коммуны, дежурили ветеранки особо пряного вида, тоже в шубах (даже летом). Некоторые из них были вооружены пыточным инструментом, главным образом, хлыстом для верховой езды. Эти были с ног до головы одеты в чёрную кожу и латекс.

Я потратил на рю Сан-Дёни вечность, знал тут всех весталок в лицо, всех до одной пигалиц пип-шоу. Часто не только их прозвища, но и настоящие имена, которые они таили от клиентов. Почти все деньги я тратил на эти дурацкие представления, на жриц дурного вкуса и скаредности.

Бросаешь монетку, шторка поднимается. Женщина, нелепо извиваясь, стараясь вылезти из кожи, раздевается в тесной круглой кабине со стеклянными стенками, напоминая ожившую рептилию в банке со спиртом. Смотришь, как она там вертится, пытаясь заманить тебя в отдельный салон. Я был там много раз, но ни разу не ушёл оттуда удовлетворённым, обогащённым, как сказали бы наши отцы. Я обогащался иначе, а эти места служили другую службу, они опустошали, именно в этом была их великая роль. Я таскался туда за опустошением, чтобы очиститься. Причаститься. Так раз в неделю ходили в церковь и публичные бани.

Этот опыт напоминал мне индустриальные зоны, устроенные на периферии городов. На обширных пустырях обычно располагаются крупные склады, дисконтные магазины, дешёвые гостиницы с однородными комнатами из пластика. Ругают их одноликость, безличность, предпочитая им классические отели, где всегда чувствуется запах предыдущих гостей. А мне нравится стерильный пластик и импонирует анонимность американских столовых. Там я на мгновение забываю, где нахожусь – во Франции, в Америке или ещё где-нибудь. Я дико люблю оказываться в этих зонах. Пространство, воздух, вокруг ни души. Болты и конструкции. Сваи. Куча энергии, кажется, вот-вот полетишь. Такого не бывает в окультуренных центрах, музеях и памятниках старины. Там все места уже заняты. Занюхано. Стоишь там, смотришь на фланирующих вокруг, обогащающихся духовно, стоишь и думаешь… знали бы только, где черпали вдохновение создатели той культуры, которой так восторгаются, из которой творят себе кумиров, на ком строят свою национальную гордость… знали бы, что такое эти художники, музыканты, ваятели… Нет большей пошлости, чем сказать, что важен не человек, а его искусство. Конечно, никому не нужны эти люди, раздражающие себя и других пизданутой необходимостью заниматься бесполезным делом. Эти алкаши, развратники, наркоманы и потенциальные убийцы, сумасшедшие, умирающие в нищете. И Христос никому не нужен живым. Нет его – и делай из него, что хочешь! Никто никому не нужен, нужно только то, что можно, взяв у другого, присвоить себе.

Несмотря на неудовлетворённость и связанное с ней раздражение, я всё равно возвращался туда. Ругался, но таскался, потому что перезрелые прелести были рассчитаны именно на меня. Как фрукты, которые, не продавшись на рынке, остаются у канавы в раскисших коробках. Меня манила эротическая заряженность этих мест. Или мои батарейки заряжались при работе воображения и предчувствия, так как в пип-шоу ты защищён стеклом, даже дотронуться невозможно. Эта энергия и есть жизнь в её чистом виде. Не только эта, но и эта в том числе.

Я пару раз знакомился с женщинами, работающими в таких местах. Им было категорически запрещено общаться с клиентами на личные темы (за ними даже следили при помощи камер), но иной раз удавалось. Некоторые предлагали встретиться, например, негритянка Анриетта, которая работала на Пигаль, в Сексодроме. У меня был её телефон, но я не решался ей позвонить. Когда она показывала себя, то всегда заканчивала тем, что становилась ко мне спиной на карачки и, прогибаясь, выставляла круглые мощные ягодицы. Раздвигая их, она ритмично надувала и втягивала сфингстеры (это был её коронный трюк). От этого фокуса я кончал особенно сильно.

#15/1

Football. Une centaines de victimes au stade de Sheffield. Ils ont été écrasés, étouffés, broyés sur place (Figaro, 17 avril 1989) [29]

Мы встречались время от времени и (случалось) спали вместе как приятели, но не считали себя связанными какими бы то ни было обязательствами. Во всяком случае, мне так казалось. Мой брак был фиктивным, поэтому я быстро перестал жить с Матильдой. Она была клёвой, но мне нужно было начинать буквально с нуля, поэтому я не был готов к семейной жизни и жил, где придётся. Иной раз, вообще не спал, шатаясь по городу день и ночь, потом устраивался где-нибудь в Люксембургском саду, растянувшись на двух стульях, отдыхал полтора часа, потом шёл дальше.