Две передовые газеты Le Figaro и Le Monde, по существу, знаки на крыльях, не самолётных – политических. Правое, левое. Чаще покупают газету, как футбольный хулиган кладет на шею махровый шарф любимого клуба. С понтом, как говорят французы, объявить свой цвет. Для своих – и чужих. Знак единства единомышленников, и вызов противника к бою. Мы уже в игре, готовы к кровопролитию, нам не обязательно гнить в ожидании очередного матча. Мы – не зрители, мы – участники. То же и тут. Идёт человек, держит под мышкой газету. Навстречу другой. Оба узнали друг друга, разговаривать нечего. Экономия, баста.
Я листал Фигаро из провокации. В принципе, я предпочитал France Soir. Там печатались запиздонистые криминальные отчёты, но в газету Франс Суар раньше других закатили цвета, а на мой вшивый взгляд, газета, как и хорошее кино, должна быть исключительно чёрно-белой.
В остатке получалось, что я читал газету класса, к которому с рождения принадлежал. На работе я брал экземпляр, иначе читал подшивки в кофейнях, газету я не покупал (свободных 4-х с половиной франков никогда не было). Помимо информации и криминальной хроники, там попадались объявления о работе. Как и грибнику, с этой целью вставать нужно было как можно раньше. У разносчика, в данном случае, была привилегия. Жаль, не было шкатулки, как у Павла Ивановича, иначе бы я многое туда сложил. Прогнозы погоды (я заметил) часто не совпадали с действительностью. Может, подобно заявлениям в КПСС, они косили на особый литературный жанр, а простодушные энергумены почитали их за пророчества. Погода меня не интересовала, я смаковал короткие сводки, как японские танки. Солнечно. Малооблачно. Дождь. Погода удивила жителей и гостей столицы ливнем, градом и снегом.
У газеты есть особенность – её не перечитывают. Она одноразовая, как презерватив. Газета тоже предохраняет. Она бережёт от реальности. В лучшем случае, это вакцина против болезни, которая называется жизнью. Кукуешь, типа, в бистро, сюсюкаешь с кофе, накуриваешь себе двусторонний рак лёгких и узнаёшь, что за горами война. В центре какого-то континента наводнение смыло всё на хер. А землетрясение, которое последний раз наблюдали в 1237 году, всех потрясло. Сидишь потрясённый, затягиваешься раком, нюхаешь кофеин, и самая ничтожная жизнь кажется уже радужной. Главное, в полной безопасности. Переживаешь, возмущаешься, поддерживаешь, обвиняешь и почти наказываешь, но при этом, ты в полном порядке.
Но основное в газете другое. Для меня. Газета – это ритуал. Запахи, звуки, совокупившись в единое целое ежедневно, а лучше, в одно и то же время, утверждают если не ось вращения мира, то хотя бы столбик, вокруг которого и козлу есть, где походить.
#13/1
Le numéro un soviétique a fait à Londres une nouvelle offre de désarmement. Madame Thatcher demeure réservée. Gorbatchev invite Elisabeth II à Мoscou (Figaro, 8 avril 1989) [27].
В центре двора перед двухэтажным каменным домиком находилась квадратная гранитная ванна, некогда служившая пойницей для скота. Вокруг фермы росли скальные и черенчатые дубы. Тенистые грабы торчали из чёрствой земли, как мётлы. Справа от дома был разбит огород, в котором Габриэль выращивала овощи. Там колосился пизданутый прованский тростник, возвышались самовлюблённые алеппские сосны.
После авиньонского фестиваля Эльза с дочерью уехали в Париж, а я пустил короткие корни на ферме. Там было не душно по причине неровного ветерка. Он, то навевал душистую прохладу, то пригонял грозовые облака, очищая воздух до необычайной прозрачности. Габриэль говорила, что зимой Мистраль может быть леденящим. Этот ветер ещё крестили порывом безумия (у Эльзы от него ехала крыша). В душистом воздухе особенно пронюхивались лаванда и тмин. Звенели и трещали насекомые, без дела свистели разноцветные птицы. Природе вообще (я заметил) было насрать на работу и цели. Её занимало только цветение, любовные игры, еда и покой. Правда, от Мистраля у меня, к сожалению, просыпалась мигрень.
Есть женщины, которые хорошеют только когда нравятся. К таким относилась и Габриэль. У неё были стриженные рыжие волосы. Скуластое лицо, крупные губы. Цепкие голубые глаза жались к переносице парой осиротевших близнецов. Как в сказке, тело Габриэль досталось от двух разных женщин. Девочка-подросток ниже узкой, почти хрупкой талии имела крепкие бёдра и крупную жопу женщины с ярким лицом, покрытым плантацией веснушек. Нос, веселясь, имел обыкновение утончаться и краснел. Когда Габриэль, улыбаясь, показывала зубы и дёсны, сомнения в её показательном здоровье не оставалось. Но, боясь застудиться, она никогда не купалась в гранитной пойнице. Кажется, были и другие причины. Детей у неё не было потому, что на её поколении разрабатывали первые противозачаточные таблетки.
Город Валенс называют воротами юга. Там у отца Габриэль был завод. После его смерти заводом управляла сестра Габриэль, Франсуаз. К провинциальной буржуазии высшего эшелона Габриэль относилась так же иронически, как и к самой себе. Но её не от мира сего маргинальность была, своего рода, изыском и типичным для её сословия понтом. Габриэль была вегетативного склада, любила простой образ жизни. Она тоже активно тусовалась в мае 68-го, но по характеру сильно отличалась от Эльзы. На неё, к тому же, повлиял мистицизм и, как пить дать, история мужа, которого звали Клод.
Они купили ферму в начале семидесятых. Как толпы других европейцев и американцев того поколения, Габриэль с Клодом опростились, читали Толстого, Мао Цзэ-дуна и Ганди, кучи эзотерической и духовной литературы, пустились в Индию, причём как полагается, на фургоне Бульдог Самба, который Габриэль берегла до сих пор. От того времени у неё осталась статуэтка Ганеша и ежедневные занятия пранаямой. Она была повёрнута к потустороннему пространству, и после смерти мужа даже жила одно время в какой-то секте.
Вернувшись из Индии, Габриэль с Клодом попытались выращивать коз (это было распространённым занятием шестидесятников), но им надоело. Мало того, ничего не зарабатывая этим хозяйством, они потеряли всякий досуг и элементарную независимость. Козы звали к постоянному присутствию и заботе. Так что однажды, продав коз, Клод вернулся работать по специальности (он был подающим надежды инженером в области обустройства территории) и работал, главным образом, на африканском континенте.
Клод был светлый и (по словам Габриэль) страстный парень, который всё делал талантливо и с энтузиазмом. По известным ему параметрам он рассчитал, что на территории фермы должен был находиться ещё один источник. В этих местах вода – это настоящий клад, найти источник – всё равно, что получить благословение. И хотя, по нынешним временам, жизненной необходимости в этом не было, Клод горел своим открытием и с нетерпением ждал отпуска, чтобы поехать на ферму.
Раз весной, вернувшись из Африки на каникулы, он с Габриэль тотчас помчался из Парижа на юг. Путешествие длилось два дня. Как только фургончик заехал на двор, Клод выскочил из машины и бегом бросился к сараю. Схватив лопату, он помчался к заветному месту. За домом был крутой земляной холм, поросший зарослями молочая и дроковых, которые цвели теперь жёлтыми цветками. Клод схватил лопату и побежал к тому месту, где, по его расчетам, должен был находиться источник. Габриэль рассказывала тихо, даже немножко вяло, как бы засыпая.
– Клод (говорит) дрожал, как охотничий пёс.
Он дрожал. Только Клод начал копать, воткнул в землю лопату, он изо всех сил воткнул острие лопаты в землю и, поставив ногу на её ребро, надавил всей тяжестью. Это был хорошо сложенный и тренированный человек, находившийся в отличной физической форме и в самом расцвете сил. Он, короче, надавил, надавил всей тяжестью. Тогда от склона отделился высокий пласт почвы, он как бы сдвинулся, толстый кусок земли, выше Клода в два раза и, отвалившись, накрыл его с головой. Говорят, что мужчина умер мгновенно. Когда его раскопали, ноздри и рот его были туго набиты землёй. Причём член трупа торчал, как гаубица на цель.
